«Все отделены друг от друга тайнами, а через пропасти между людьми ведут обманчивые мосты мнений и иллюзий вместо прочного моста признания».

Горько.

Иногда бывают ночи, когда хочется напиться так, чтобы рвало желчью и кровью. Иногда бывают ночи, когда хочется утонуть в общем угаре и веселье, потеряв себя. А порой бывают ночи, когда эти два желания соединяются.

Все еще горько.

Еще полчаса назад алкоголь приятно обжигал горло, стягивая скулы тонкой пленкой онемения. Мягко обволакивал горло, проваливаясь в желудок и утаскивая льва в эйфорию. Он чувствовал себя таким живым и расслабленным. Даже мутный Джамал или неприятная сценка с Роуз и ее братцем не могла нарушить его общего веселия. Так откуда же такая горечь в послевкусии теперь?

Наверняка причина этой горечи сидела где-то в компании Сов. Он был уверен в этом с самого начала, когда еще только ввалился в тесную и душную раздевалку. А ведь он уже тогда вскидывал голову с выражением «Серьезно?» допуская к уголкам губ далеко не привычную для себя усмешку, но кривое поджатие. Его словно макнули красивым носиком в глубокие сточные воды идентификации дурости (печальны дела ваши, мистер Квин). И заставляли смотреть. Смотреть отточенным боковым зрением, минуя все прочие фигуры, что заполняли место в комнатушке в нелепом инь-янь слиянии гротескных теней почерка Дали. Так близко и так далеко одновременно.

Так когда же алкоголь стал таким горьким?

И он догадывается что к чему. О, это так похоже на него. Подобная эксцентричность, когда полностью утрачиваешь контроль над своей и так неидеальной гребаной жизнью. Разрушение, как выражение внутренней пустоты. Было достаточно всего одного телодвижения и отступления этой белобрысой макушки, чтобы почувствовать себя максимально обеспокоенно и странно. Сова покидает чистилище для грешников «похоти» словно случайно забредший Данте, а лев остается смотреть на дно своего допитого стаканчика, не замечая, как тонкий и податливый пластик деформируется в его пальцах.

Какое-то время Ларс не шевелится, обескураженный от расслаивающихся мыслей, волокнами стекающих сквозь пальцы. Окружающий шум проходит через вакуум абстрактных, горечью посыпанных слов. И его веселье готово помахать ручкой и выйти ровно через ту же проклятую дверь с некогда сломанными петлями. И он соглашается с этой непривычной и скребущейся дуростью мыслей, которую еще пару месяцев назад опровергал бы с ожесточением. Не потому что резко переметнул полярность своей грешной жизни, но… черт знает, почему, на самом деле.

После коротких извинений и дежурной улыбки он выбирает нужную дверь. Он не остается и дальше в этом болоте, в котором привык находиться всегда. Выбирает ухватиться за сучок и потянуться вверх, выныривая и ускользая прочь. Смятый стаканчик отправляется в урну. Квин открывает дверь и старается уцепиться за примерный маршрут Совы в надежде нагнать его еще до палатки.
[float=left][/float]Ах. Лежать бы себе на дне трясины мутной, цедить бы жабрами-фибрами соломенную на вкус жижу мыслей, а любого, пытающегося толкнуть стакан с твоей персональной бурей, бить в морду, эмоционально, фигурально, но больно (простые планы несложного алкоголя хотелось смаковать, растворяясь в терпкой тишине, удрученной как сама жизнь ночного Каспера)… Но что делать, если в жизнь врывается персонаж-свет, с драматичными как у любой Коломбины глазами, да бровями, достойными «Оскара» за лучшую роль первого плана. Нужно ли приправлять впечатление смутными воспоминаниями о далеком знакомстве (немного металлического запаха, бинтов и безобидных разговоров), хотя и это добавляет особого колорита как скрип сидений в зале театра перед премьерой. Сова-состояние кружил вокруг него, менял агрегатное на глазах и в тысячный раз доказывал неуловимость своей натуры – то вился чертиком на острие своих ухмылок, то поддевал пикой куда-то ниже ребер, то и вовсе смажет виски елеем, да и слизнет кончиком языка. Не ухватить изменчивость за кромку тени. Все неверное, чудное, сплетенное одними его странными жестами и словами, лишь потрескивает гипнотическим костром, не принуждая аплодировать действу, но затягивая в него.

Шелест влажной травы под ногами мешается с покачивающимися ветвями деревьев на ночном ветерке. Где-то впереди квакают лягушки и стрекочут насекомые. Атмосфера веселья, улыбки и смех остались где-то позади вместе с больной головой и жутким дурманом перед глазами. Теперь Ларс словно прозрел, оказавшись одни на один с природой и тишиной. Он так думал, пока не услышал характерное «Да блять!» где-то впереди у пирса. Этот голос он не спутает ни с одним другим.

Лоуренс меняет направление, останавливаясь буквально в нескольких метрах позади раненной Совы. Давящее переживание в груди отпускает, стоит ему только осознать, что ничего страшного не произошло. «Всего лишь царапина».
[float=right][/float]Скользя пальцами по деревянным перилам, лев тихо, словно невесомый призрак, поднимается по ступенькам на пирс и останавливается, застывая, прямо перед потерявшимся птенчиком. Смотрит на него сверху вниз, стараясь рассмотреть в темноте при свете луны чужую ладонь и застывшее сожаление в чужих глазах, прежде чем опуститься перед Клодом на колено, приоткрыв губы в немом вопросе.  Но он не задает этот вопрос вслух, смыкая губы обратно и поджимая до легкой белизны. Конечно же, он не в порядке. Ладонь, балаган, ароматы травки и выпитый алкоголь. Сегодня было слишком много впечатлений для такого хрупкого и не видавшего взрослой грязной жизни Науэлла. Конечно же, он НЕ в порядке.

- Разрешишь? Я помогу.- Голос льва на удивление тихий. Он мягко улыбается, словно добрейший самаритянин, протягивая руку потерявшемуся ребенку. Нежно, ненавязчиво. Словно боясь спугнуть. Квин знает и помнит: Клод не любит прикосновения. Но сегодня он вынужден осторожно протянуть руку ладонью вверх, подложив ее под ладонь совы с тыла. Совсем невесомо, едва касаясь подушечками пальцев его запястья, приподнимает чужую ладонь, рассматривая сочащуюся кровь.- Будет немного неприятно.

Заключает лев, копошась в кармане джинс свободной рукой. Сегодня он взял с собой чистый платок, зная где-то на подкорке мозга: он обязательно ему пригодится. Раскрывая тонкую ткань, Квин касается ее своим языком, оставляя на хлопке щедрую порцию своей вязкой слюны. Да, он прекрасно знает, что его способность мерзкая. И он помнит, как кривился одноклассник в лазарете, когда лев демонстрировал ему это «чудо» медицины. Но, повторимся, ситуация вынужденная.

Он прикладывает прохладный компресс к его ране. Неторопливо, заботливо. Обматывает края платка вокруг его костяшек в незамысловатый бант и отстраняется.

- Вот и все.- Очередная дежурная улыбка.- Через пару часов будешь как новенький. Повезло, что ты прямо в воду не ебнулся. Сторожа бы разбудил, вот бы отхватил тогда.

Лоуренс криво смеется, разворачиваясь к краю пирса.

- Интересно, какая сегодня вода?

Он стягивает старые кеды со стоп и свешивает ноги, касаясь прохладной глади озера, тотчас же съеживаясь от подступающих мурашек с характерным «бр-р, холодрыга!». Выдерживает пару секунд паузы, бултыхая ногами в воде, прежде чем спросить:

- Почему сюда пошел, а не в палатку? Знаешь, утонуть пьяным – далеко не романтичная смерть.

«Идти вперёд – это не для всех
С сердцем, расколотым пополам,
Уже холодно»

Когда твои ноги буквально погружены в ледяную воду, так или иначе начинаешь прятать замерзающие руки в рукава рубашки, подтягивая их повыше. А следом и очередной порыв ночного ветерка продувает, треплет неряшливые прядки, выбившиеся из хвостика, и края рубашки из хлопкового твила. [float=right][/float]Вот оно, чудесное чувство опустошенности, на цырлах подкрадывается со спины и в одном резвом прыжке обнимает его, погружая в абсолютное состояние бездействия и беспомощности. Но принять чужое участие он все еще способен. Более того, он любопытен к нему и в большей степени поэтому остается на пирсе.

- Звезды? - Переспрашивает его Лоуренс, задирая голову к небу, упираясь в темное полотно, усеянное разбрызганной краской мерцающих звезд, как-то нервно потирая ладони сквозь ткань рукавов друг о дружку в попытке согреть онемевшие пальцы.

И действительно. Казалось, такому сумбурному вечеру подойдет августовская хмарь, но небо было слишком чистым. Слишком ярким и умиротворяющим. Не то, что их увеселения ранее. Не отрывая взгляд от небосвода, он продолжает слушать чужой голос. Просто потому что любит вслушиваться в детали и любопытство к натуре изнутри подталкивает его раскручивать и раскручивать дальше их случайную встречу. Случайную ли? Ну как же.

- Жаль, я не разбираюсь в созвездиях. - Горько хмыкнул лев, стреляя взглядом от звезды к звезде.- Придется бездумно смотреть по сторонам, надеясь хоть что-то увидеть. А то уж больно интересно звучит эта твоя комета.

Клод рассуждает о том, что в зоне его комфорта, подвластно ему и заставляет чувствовать себя в своей тарелке. И Лоуренс попадает в эту ловушку из слов, завороженный фактами и наблюдениями. Нет, ему не особо нравится астрономия, а ночное небо обычно навевает грустный флёр. Но он готов изменить свое мнение этим вечером. И, кажется, ему есть за что зацепиться.

- А! - Восторженно восклицает королева, в глазах которого отражается проносящийся свет той самой падшей звезды.- Смотри, действительно упала!

Ларс зажмуривается, с силой сжимая ладони вместе, словно в молитве. Наверное, со стороны он выглядит совсем как наивный ребенок, вверяющий свои сокровенные желания неподвластным звездам, в надежде, что они обязательно сбудутся. Так глупо, но так свободно. А желания такие простые и человечные. Такие межличностные. Такие житейские.

- Кажется, успел. - Медленно приоткрывая один глаз, Лоуренс растягивает губы в озорной улыбке.- А ты? Загадал желание?

Тишину и сверчков перебивает его тихий смех, фальшиво сходящий на «нет». Словно назойливое радио спешат убавить ловким вращением колесика громкости. Он опускает ладони на влажные доски пирса, опираясь о них и слегка отклоняясь в спине. Так удобнее смотреть в небо. Так удобнее молчать.

Лоуренс не был плохим человеком. Он так думал.
Лоуренс не был человеком, провоцирующим других на конфликты. Он так надеялся.
Лоуренс и человеком-то в привычном понимании этого слова не был, как и все детишки из приюта. Несмотря на это, о человечности он еще не забыл. Он еще надеялся на нее, как надеялся, что у него не будет повода обругать себя кретином. А повод был. Казалось бы, простая оплошность, она иногда случается со всеми и повсеместно, с некоторыми по несколько раз в жизни, а все равно чувствуешь себя полным дураком, покрасовавшимся своей тупой «ревностью». И сразу день какой-то поганый, хотя по сути проблема мелкая, человеческая такая, когда сердиться не на кого, кроме как на самого себя. [float=left][/float]От утопительного намерения заняться самоуничижительной рефлексией его отвлекает прохлада воды на ступнях и все еще не сбежавший с пирса Клод. Ларс поворачивает голову и смотрит тому в лицо. И через четыре секунды тупого лицезрения он все же решается затронуть слона в комнате, которого они старались не замечать.

- Извини. - Молчит. Оценивает ситуацию. Продолжает.- За то, что было во время игры. Кажется, я немного перебрал.

Наглая ложь, мистер Квин. Вы были трезвы как стеклышко к моменту своего позора и несдержанности.

- Не знаю, что на меня нашло. - Нервы берут свое, заставляя запускать ладонь себе в волосы и почесывать затылок, выискивая нужные слова из своей черепушки. Его голос тих, неуверен и отдает непривычными нотками «извинений».- Если хочешь, я могу уйти.

Он медленно болтает ногами в мутной воде. Ощущает тошнотворное чувство к чему-то непонятному для него и ему это не нравится. Он не понимает. Путается во всей этой круговерти подтекстов и уловок тандема мозга и сердца. Отвратительно. Но он точно знает, что хочет быть прощенным. Хочет сгладить острый угол, нарисованный этой дурацкой вечериночной игрой. Из-за нее что-то пошло совсем не по намеченной траектории, заведя их двоих на этот чертов пирс, где он, Королева и воплощение «дивы» банды морозит руки, ноги, словно хочет простудиться и умереть. Сначала от стыда, потом от неловкости, а уже под конец от холода.

- Жаль, что мои желания никогда не исполняются.- С легким флером грусти заключает Ларс, поднимаясь на ноги. Медленно-медленно, медленнее распускающихся по весне почек, он выходил из прохладной воды ступнями, вырастая кряжестым деревом на пустынном пирсе, расщеплялись на две составляющие, на совершенно отдельные вселенные, каждый оборачивая вокруг себя свой пласт реальности.

В том, что достался Лоуренсу, был пустынный простор купальни, легкий ветерок и сквозняк одиночества. Растопыренные пальчики, встряхиваемые ступни в тщетной попытке сбросить последние капельки пресной воды. В том, что выбрал Клод, был хвойный жар, соленый запах алкогольного флера, бескрайний купол над головой, словно защита от внешнего и происходящего вокруг.

Он был рад. Рад, что ему разрешили остаться. Но он не нашел ничего, что мог бы ответить, кроме как повторить свое «прости». И пусть слова Клода больно отзывались в его сердце, Ларс старался не подавать виду. Мысль о том, что сова думает о нем больно сплеталась со змеями непонимания и словами о спектакле. И давно ему стало так больно слышать правду?

А какая разница? Да и стоит ли мусолить эту тему, когда в небе столько красоты? Стоит ли поднимать болезненный вопрос, когда Науэлл отшучивается историей своей неудачной актерской карьеры, заставляя их двоих расплыться в улыбке и мимолетном свете. Все это меркнет перед красотой, ради которой можно задрать голову вверх и застыть.

- Надо же…- он говорит завороженным тоном, с нескрываемым любопытством следя за каждым движением указывающей руки Клода, не замечая, как сам придвигается все ближе к ученому.

Следить за чужой рукой, особенно в столь деликатном деле, требующем хирургической точности, с противоположного ракурса – как черпать воду в ведро без дна. Бессмысленно и глупо. Квин перемещается по пирсу ближе к своему звездочету так, чтобы линия его глаз была наравне с указательным пальцем Науэлла, устремленному к обозначенным созвездиям. Лоуренс держится чуть позади, дыша буквально в плечо собеседнику. Вытягивает голову вперед, не беспокоясь о том, что длинные прядки бирюзовых волос щекочут чужую руку, по-озорному опускаясь к коже. Его взгляд – прямая линия, нацеленная на звезды. Он хочет видеть. По-настоящему ВИДЕТЬ то, о чем ему рассказывает сова. И чем больше он проводил невесомую тонкую ниточку между светящимися точками, что находили отражение не только в водной глади, но и в его собственных глазах, тем ярче становились очертания фигур. И тем шире расплывался лев в чистой и искренней улыбке, не в силах сдержать восторг.

- Я вижу! Я действительно вижу!- Восклицает Лоуренс, совершенно позабыв о мерах осторожности. Позабыв, с кем имеет дело. Он слишком поддался этому чувству всеобъемлющей радости и детского восторга, позволив себе коснуться ладонью чужого плеча. Немного нависнув, немного потрясывая.

Осознание приходит и заставляет его отступить на полшага.

- Прости.

Сжимая отдернутую ручку, обожженную искренностью и без изъянов галантности, в кулачок и прижав к своей груди, он устремил взгляд на одноклассника. И ему подумалось, что они, кажется, впервые встречаются так, при полноценном, беспощадном к тонкому искусу полумрака, свете. Без ширмы из людей. Без вуали усталости и фамильярности. Лицом к лицу. Близко-близко. Обнажаемые до самого донышка…[float=left][/float]

«Я буду еще бесконечное множество раз ошибаться, выигрывать у тебя ответы на вопросы, оказываться в неловком положении и на грани уязвимости. Множество раз утягивать тебя за собой, доводя все до предела, как сейчас. Ты же это понимаешь?»,- его грустный взгляд отражает бесконечную россыпь звезд на темном бескрайнем небе, но устремлен исключительно на Клода. На его отчего-то столь… привлекательный вид? Пунцовый румянец от алкоголя на щеках становится лишь ярче, но как же хорошо, что ночная синева заберет все краски себе. Оставляя лишь этот преданно-нежный и печальный взгляд, которым он обдает фигуру ученого.

- Почему ты…- Вдруг начинает говорить Ларс, прерывая шум бьющейся о берег воды. Тихо-тихо, так интимно, чтобы слышал лишь Клод,- много думаешь обо мне? – Его сердце пропускает предательский стук, но Ларсу уже поздно отступать.- И что ты думаешь,- он мешкает, говоря уже не так уверенно,- обо мне?

И все.
И тут он понимает, что одевался в Него. Кутался, набрасывая взгляды на плечи, облекал грудь и бедра в молчание не высказанных слов, расправляла на талии складки прикосновений. Он наряжался в Него, в течение его крови, в жар тела, в образ его мыслей, ловя его по отголоскам движений и совершенных поступков. Он украшался им, распущенно срастаясь, распахиваясь бесстыдным омутом существующих только здесь и сейчас чувств. Живя ими только сейчас и, наверное, только для него. Не вынося в дар, в заслугу, в битве выстраданный трофей, а питаясь ими, возрождаясь каким-то забытым отражением себя, для которого не существует будущего дольше, чем полет сорвавшейся с кожи капли, которое не помнит прошлого глубже, чем на срок безвозвратного соития этой капли с заполнившей чашу озера водой.

Всё, что было в нем сейчас - было для  него. Без прикрас. Без жадности. Без лицемерия. Без масок.

Чувствовал ли он это стержнем, осью, хребтом своим, вновь и вновь прогоняющим электрические токи?

Едва подсвеченная темнота, заблудившееся эхо смеха, плеск воды о бортики - все это снимало с него маски, скальпировало, свежевало до самых костей, расплетая как пряжу хитро вывязанные нервы, узлы мышечных волокон, разбирало по суставам, по жилкам, до пористой кальцинированной материи и ее, ее тоже снимало, оставляя обнаженную энергию сути, одновременно всемогущую и бесконечно уязвимую.

- Так что же..? – Повторяет Лоуренс, чувствуя, как внутри все сжимается в ком от его слов.

Кажется, сегодня вода совсем не спокойна.

«One careful step at a time
For we are all just fragile things
Soft and small and haven't been here before
Where the outside can harm you, reject you
But just stay close and I will protect you»

«Искренняя и настоящая любовь – любовь матери. Но если и ею я был обделен… Значит любви не существует»,- его установка затрещала, словно разбитое стекло. Искаженная картинка восприятия реальности, где каждый осколок – то, чем он жил и защищался все эти годы. [float=left][/float]То отражение, что всегда видел Лоуренс почему-то приобрело совершенно детский и беззащитный вид. Маленький-маленький Ларс, такое невинное и мало дитя, оторванное от теплой материнской груди с ранних дней рождения. Маленькое создание с огромной дырой в сердце и со слезами на глазах. Ребенок, ощетинивший свой хрупкий орган за клеткой ребер, чтобы никто не мог до него добраться. Маленький мальчик, который не смог защитить свое замершее когда-то сердце.

Ту-дум. Ту-дум. Ту-дум.

Ему казалось, что падение вечно, в отличие от «их» кометы, на которую указал Клод, но которую Лоуренс оставил совершенно без внимания. Ему казалось, что он сам вечен в этом падении. Что падения вовсе нет и с той самой поры, как Клод нашел его на холодном кафельном полу, он словно оказался в невесомости. Но сегодня его словно укусила в затылок, затекла в уши, зрачки, ноздри, распахнутый от удивления рот вода истины и правды, стреножила запыхавшееся в жаре сердце, заставив его запнуться и вроде бы даже на миг замолчать. И вот это вот мгновенное чувство полной, жуткой, всеобъемлющей тишины внутри, околевших в испуге мыслей выгнуло Лоуренса, выбрасывая на поверхность, где еще колыхался над темной зыбью сочный густой звук – эхо его голоса.

Он не поймал комету за хвост. Он не разобрал слов и так и не понял, что же он ей сказал. Вместо этого Лоуренс стоял с прижатой ко рту ладонью, совершенно полыхающий от жара на щеках. Он слушал все это время Клода, не смея даже пошевелиться. Он позволял Клоду бессовестно, беспардонно, беззаконно себя грабить. Расхищать по крупицам тот залитый кровью орган, что он нежно прятал до, какая ирония, нескольких месяцев назад.

Ты же знаешь, что это значит, что значит… Знаешь?

Его мысли бегали так же резво, как и отблески звезд на водной глади. Пульс болезненно бил по вискам, с каждым новым толчком крови словно подначивая думать. Думать. Бесконечно думать над услышанными словами, пробравшими его сильнее, чем кинутые в тело кинжалы, пронзающие насквозь.

Нет-нет, оставь меня в покое, такого быть не может, слышишь? Это все не правда, не по-настоящему. Мое хрупкое сердце этого не выдержит.

Лоуренс так устал от этого бешеного ритма его сердца. Так устал-устал-устал, как никогда в жизни не уставал! Изнуряющая жажда жизни, неведомый прилив крови и чего-то теплого, разливающегося изнутри. [float=right][/float]Боги правые, если бы только Клод знал, что в Ларсе усталости больше, чем едкого дыма химикатов в его легких, чем хандры в его глазах. На Лоуренсе осталась одна маска, остальные вдребезги, в пыль, в крошево. И эта сползает – тронь, и откроется череп с пустыми глазницами, с нутром выеденным, только кожей обтянутым. Ну куда же только он полез…

Мы оба знаем, что это обман. Ложь, контрамаркой в иллюзию вытатуированную на другой стороне век. Но… почему-то мы оба на это согласны, правда, маленький Лоуренс?

Маленький Лоуренс, так бережно и трепетно прятавший свое сердце. Маленький перепуганный ребенок, боящийся, что если откроется дверца и все увидят его сердечко – то непременно сломают, как это сделала Она. Но почему же эти пару месяцев ты медленно приоткрывал ненадежную дверцу? И почему сейчас ты, отражение в разбитом зеркале принципов и устоев – держишь эту дверцу совершенно раскрытой, а сердце таким оголенным и уязвимым. Хватай – уничтожай.

Да, мы оба согласны на это? Согласны ведь? Сломает – уже невозможно будет починить.

Лоуренс очнулся от мыслей, обнаружив себя с все еще прижатой ладонью к лицу. И все еще смотрящим на Клода каким-то странным взором, каким ему еще не доводилось смотреть на кого-либо еще. Чертов Клод, чертовы слова Клода, что врезаются в сознание и заставляющие его сердце биться часто-часто.

Нет… Ну правда, так же не бывает. Любви не существует.

- Я что, для тебя какая-то «шутка»? – Лоуренс говорит неуверенно, и с той же неуверенностью делает шаркающий шаг назад.

Боже мой, остановись.

- Или это какое-то правило пикапа?

Да прекрати, ты же так не думаешь.

Лоуренс криво ухмыляется, опуская ладони к груди, продолжая ранее начатый по его вине разговор, пока ошеломленное сердце толкается пульсом в горло. И он нервным смешком пропускает его на волю. Эху гоняться за эхом. И снова шаг назад.

- Или это ты мне так мстишь за раздевалку?- Брови Квина медленно ползут наверх, а голос неестественно дрогнул. И снова шаг назад. Он продолжает пятиться с пирса, медленно покачивая головой.- Благородный? Красивый? – Срывается на какой-то раздраженный шепот, с силой прикусывая губу.- Да ты издеваешься что ли?

Напрасно. Отторжение и отречение. Мука натянутой тетивы, холод в глазах и сводящая кости усталость. Все его естество уходило, стекало, опадало, растиралось в пыль, в труху, втаптывалось в брус. Хмельной своей юностью мучитель, его светлая печаль и неизвестное чувство, перекрывающее все прочие, которое он все еще пытается отрицать. Лоуренс не может принять услышанного, он не может принять то, что отбивает его сердце. «Бей и беги» - только это он и может делать. Лгать себе и убегать, словно трус.

И долго-долго сожалеть по потерянному, по упущенному моменту, так недооценено быстрому, но еще не сгоревшему. Пусть будет тоска, удерживаемая растопыренными пальцами бережно, невесомо. Тоска, стеной встающая в минуты боли и одиночества, оберегающая: ведь было же, было, а значит все не зря.

Пусть…

Ларс окидывает Клода каким-то странным взглядом, сотканным из смущения, печали, злости и раздражения. Своим сложным взглядом полным эмоций на грани срыва. Он уже не стоит на пирсе. Он продолжает делать шаги назад, постепенно отступая прочь.

Бей и беги – хорошее правило для трусливого льва.