Хруст веток под ногами ознаменует возвращение «домой». Свет костра уже почти погас, никто не светит фонариками. Стало тихо и темно. Только он и ломающиеся ветки по пути к палаточному лагерю. Он тихо ругался себе под нос, припоминая довольно часто в своей речи имя Эйсы. Бедный мальчик, наверняка, ему будет еще долго икаться по милости рассерженного Лоуренса, в глубине которого засело нереализованное желание, чувство глубокой моральной растоптанности и усталости. Но ненадолго. И мистер Квин, что был сегодня довольно интересен внешне, немного необычен и хмурен, даже забыл ответить на фразу о его удивительном нахождении тут в столь поздний час, брошенную кем-то, ворошащим тлеющие угли в костре. Лоуренс, подобно призраку, лишь вяло отмахивается от чужих слов, шлепая к своей палатке и скидывая небрежно обувь перед самым входом.

Аккуратно сгибаясь и отодвигая брезент палатки, Ларс перешагивает порог, стараясь ступать буквально лишь пальцами босых ног. Он окидывает взглядом мирно посапывающие тела, пересчитывая про себя: один-два-три. Спотыкаясь на седовласой макушке, его сердце пропускает какой-то неприятный удар. Это не похоже на стенокардию, это не отдает какой-то физиологией. Тем же хуже. Он четко осознал за этот вечер – подобная история в груди ему не нравится. Поджимая губы, он возвращается взглядом к своему пустому спальному мешку, аккуратно пробираясь через соседей. Главное – не разбудить.

И что только на него нашло, стоило опуститься на колени перед спальным местом? Не то вселенская усталость и печаль надавили на его плечи тяжким грузом, не то философия о том, что дерьмо в розовых очках – все равно остается дерьмом неожиданно взяла верх; в конце концов, он нарушил собственные старания оставаться незамеченным. И громко плюхнулся лицом в мягкую и податливую подушку. Словно фигурка домино, едва задетая неловкими пальцами. У него было только одно желание: лежать так до самого утра. Неподвижно. Деревянно. С возможностью задохнуться во сне.

Тяжелые мысли и постыдные воспоминания всегда настигают тогда, когда о них хочется забыть. Лоуренсу хотелось, чтобы та кислота, окутавшая этот день, растворила и все вокруг: спальный мешок, потолок палатки, весь внешний мир с его дорогами и облаками. И самого Лоуренса. Чтобы не осталось ни кожи, ни нервов, ни костей. Чтобы все осталось в прошлом. И от этих мыслей он тихо застонал в подушку, вжимаясь в мягкий хлопок наволочки лишь сильнее. В надежде, что это заглушит его страдания. Как наивно.

От голоса Клода в груди отзывается новый удар. Это нескончаемое ночное танго, в котором они выступают партнерами все эти долгие часы. Один партнер делает шаг назад, в свое прошлое, на ощупь, не глядя, другой – два шага вперед, в новое. Музыка их взаимоотношений как будто то и дело замолкает, пленка рвется, шипит. Четыре шага вперед, разворот, не забывай о партнере. И музыка нашептывает – не оглядывайся назад и не думай о следующем движении. Как задумаешься – собьешься с ритма. Не сбивайся, не думай и, ради бога, не останавливайся.

- Да какая разница.- Не сразу отзывается он ровным и тишайшим голосом, полным меланхолии и щепотки задумчивости.

Замолчал.
Им нельзя танцевать танго. Они слишком много думают.

«Если это была стометровка, то самая короткая в моей жизни. Чертов Эйса»,- проносится в голове Лоуренса прежде, чем он решается повернуть голову вбок. В противоположную от Клода сторону. Уж лучше упереться взглядом в мятую ткань палатки, продолжая хмурить брови и кусать нижнюю губу.

- А даже если и случилось что-то,- все же дополняет он, сминая в ладонях одеяло,- то я явно не хочу рассказывать это тебе.

Его лицо напряжено и хмурно, размеренных приливов дремы, о которых он мог только мечтать, не осталось и следа. Теперь он мог только тяжко вздыхать в ночи от морального истощения, неестественного напряжения в груди, что только отягощает болезнь падшего. И проклинать злодейку-судьбу за то, что им с Клодом суждено находиться вместе даже в палатке. И мысли эти – настоящая кислота, самая едкая, самая страшная, которая забивает глаза и ноздри, что не вздохнуть, от которой неизбежно выступают слезы. И Ларс тихонько смахивает одну такую тонкими пальцами, шурша спальным мешком. Хорошо, что его сейчас не рассмотреть, не увидеть.

- И вообще,- он все еще старается говорить ровно, не дрожа голосом, пусть в горле и застревает ком. Но чем больше старается, тем хуже у него выходит,- поздно уже. Тебе надо спать.

Ну что за глупость? «Эффект случайного попутчика» - это так в стиле Клода-зануды-ученого-Совы, что даже смешно. И Ларс бы рассмеялся, если бы его тяжелая голова не была забита своими мыслями. И он бы отпарировал Сове в шутливой форме, если бы его грудную клетку не сдавливал невидимый и разъедающий груз. Смешно и грустно. Возможно, такой метод бы и сработал на ком-то другом, но когда дело касается их двоих. Лоуренсу приходилось вдвойне тяжелей. И он начинал понимать почему.

Лев старался лежать неподвижно и молча, вслушиваясь в такой серьезный голос его соседа по палатке. Он надеялся, что Клод, не найдя ответа на свое предложение, отступит и повернется на бок в попытках заснуть. Это могло бы сработать, не перейди ученый тонкую границу дозволенного, буквально раскрывая тем самым клетку льва, в которую он сам же себя загнал, убегая от правды.

Когда прохладные и тонкие пальцы Науэлла невесомо коснулись его волос, грудь Ларса пропускает болезненный удар, заставляя дрогнуть. Не то от неожиданности (Клод ведь не тактильный человек!), не то от тех беспокойных мыслей, что разом охватили его сознание. Кажется, у него даже дыхание перехватило. Но какой-то частью сознания он хотел, чтобы рука совы не останавливалась и продолжала гладить дальше.

Ларс отрывает голову от подушки, глянув на своего «случайного попутчика» через плечо с каким-то странным и растерянным выражением лица. Он таранил бледное лицо взглядом еще несколько мгновений, прежде чем перебороть себя и выпалить тихо:

- Ладно. – Какая ужасная идея, мистер Квин, вы же всегда страшились психотерапии, способной оголить все ваши накаленные провода.- Нил. Пусть будет Нил.- Ларс кусает губу в раздумьях, прежде чем добавить.- Но только если ты еще немного погладишь меня по голове.

Где-то в его взгляде затесалось неуверенное «пожалуйста». Он искренне боится того, во что вольется эта безумная идея. Но вместе с тем изматывающее чувство усталости настолько взяло верх, что он был готов излить весь накопленный дёготь души на первого встречного, не боясь, что этот человек захлебнется черной вязкой жижей. Возможно, прямолинейный Клод был неплохим вариантом. Лев сомневался, что этот ученый проникнется его рассуждениями. Он сомневался, что тот вообще поймет, о чем так сильно болит душа Королевы. Или все же..? Игра на грани фола. Риск, на который он пойдет.

Глубокий вдох

- Я всегда был один.- Лоуренс ложится на спину. Так, чтобы было удобно касаться его волос. Складывает ладони на груди и упирается взглядом в какую-то гипотетическую точку, рассуждая тихо-тихо, полушёпотом.- Одиночество – не проклятие. А «холостяцкое» равнодушие – не привычка. Однажды, я слышал, что это добровольный выбор. Только чей? – Этот вопрос часто задавал его внутренний голос.- Мой или всех тех, кто ускользнул из моей жизни?

Вот только Лоуренс никогда не вопрошал этого вслух до сегодняшней ночи, иначе неминуемо подпустил бы в голосе что-то горчичное и тяжелое, исполненное томимым ощущением вины. Ой, кажется, уже. Ему только семнадцать, а ощущение, словно прожил взрослую жизнь в бесконечных попытках удержаться в общепринятых рамках, требующих быть социальным, быть с кем-то, но раз за разом теряющих всех, кого подпускал к себе.

- А самое ужасное то,…- Лоуренс неуверенно хмурит брови, сминая  рубашку на груди холодными пальцами,- Если раньше пресный вкус одиночества заставил бы меня забыться в попытках поиска случайных связей на вечер и сексе, то сейчас все словно иначе. Сегодня вечером мне это стало хорошо понятно.

Он с легкостью мог найти кого-то еще после сокрушительного провала с Эйсой. Нет, он всегда так делал, пока не оставалось чувство удовлетворенности. В приюте сложно найти бисексуала или гея, отвечающего всем требованиям избалованной Королевы. Но ему удавалось. Не один, так второй. А если не второй, то он закусил бы третьим. Так было всегда. Так должно было быть всегда. Но сегодня вечером что-то неминуемо сломалось без права на починку.

- Знаешь, Нил,- Нил, хах, смешно это все же,- иногда мне становилось так завидно, глядя на всякие парочки. С одной стороны, я не понимал, зачем люди вообще вступают в отношения. Искренне не понимал. А потом стал приглядываться и… Наверное, это круто, когда есть тот, кто о тебе заботится.

А не берет грубо сзади, оставляя после на холодном мате или матрасе  - где повезет. Бросит равнодушное «ну, бывай» и хлопнет дверью.

- Есть тот, за кем можно спрятать полную безответственность к собственной жизни – за ответственностью к чужой, приютившейся жизни.- Он поджимает губы, прикусывая нижнюю в ощущении подступающего кома.- Я думал, что мог падать в омут своей привычной блядской жизни все ниже и ниже. Мог бы тонуть в самообмане и самовнушении, заходиться своими противоречивыми, затупленными чувствами.- Ларс делает глубокий вдох, надеясь, что это поможет втянуть набегающие в уголки глаз слезы обратно, с силой сжимая одежду на груди. И поворачивает голову, упираясь взглядом в лицо так смиренно слушающего его Клода.- А потом появился - Ты.- Он. И я… Я не понимаю, что со мной происходит.

Предательские слезы стекают быстро-быстро по его щекам, пока в груди разрастается огромная прожигающая дыра. Он улыбается этому граду солоноватых слез, утирая дорожки запястьями. Бесполезно. На смену одним поспевают вторые. Этот поток не остановить.

- Он просто ворвался в мою жизнь, когда она была на самой грани. И он буквально спас ее. Он и его… странные шутки, его необычная речь и эта улыбочка. Мне казалось, что мы совсем с разных планет и говорим на разных языках. Какое-то время он меня даже дико бесил, а потом…- Лоуренс тихо шмыгает носом.- Знаешь, наше с ним общение было сложным и подвижным, как узорчатые картинки в детском калейдоскопе. Не вписывалось в общепринятое «хорошо» или «плохо». И я стал в нем замечать что-то такое… Теплое? И потом наше времяпровождение с Ним стало таким простым, немного тайным и более понятным, чем в начале. Не без психологических игр, разговоров с подтекстом, конечно, но… Он был слишком прямым. Таким настоящим и естественным. Ему не нужно было что-то от меня. Только само общение. И  это так подкупало. И мне становилось с каждым разом только лучше, если мы находились вместе. Хотя я и не понимал, что на самом деле происходит, в сердце так… покалывало? Приятно и больно одновременно. И сейчас тоже так больно. И сегодня было так… Больно. И я, я…- Ларс не может подобрать слов, медленно мотая головой, пока очередная слезинка не скатилась с его щек на подушку.- Я так долго думал и пытался понять, что же со мной происходит. Черт возьми, а потребовалась всего какая-то ебучая игра, чтобы наконец разобраться в том, что…

И Лоуренс понимает: на самом деле в нем так много нерастраченной заботы, которую ему совершенно не на кого обратить, потому что, ну вы понимаете… они все ускользают. Рано или поздно.
И он всегда оставался один.
И он проваливался в эти мысли снова и снова, закрывая свое сердце от окружающих. А сегодня он понял, что ХОЧЕТ обращать всего себя на того, кто смог пошатнуть его ледники сердца. Он никогда такого не испытывал. Для него это новое. Для него это пугающее, но вместе с тем такое желанное. Он просто хотел…

- Кажется, я влюбился.

… Кого-то любить.

Осознание больно бьет по хрупкому стеклянному сердцу, готовое расколоть его вдребезги. Голос Лоуренса затихает. Он неподвижно пялится влажным взглядом в своего собеседника, понимая, ЧТО ИМЕННО сейчас слетело с его все еще приоткрытых губ. И где-то на подкорке тихо ноет «о нет… Нет-нет-нет». Лоуренс Квин, человек без сердца, понимающий лишь язык отношений по расчету, по выгоде и ради кратковременного удовольствия, наконец-то смог полюбить и признаться себе в этом. Так тихо. Так больно. Так искренне. Признаться тому, в кого действительно влюблен.
Но так по-дурацки.

«Любовь проистекает от того, что есть резервы. Она дает силы бороться со своей болью, со своей слабостью. Дает целостность и уже не позволяет рассыпаться безволием в момент опасно-высоких ставок», - у Лоуренса не было сил бороться со своей слабостью, трусостью и желанием прятаться от опасности, бежать от обязательств. У него не было сил бороться со своей болью, нарастающей с самого детства, начиная с «матери-которая-не-любит», заканчивая болезненными моментами в учреждениях, что зареклись давать знания. У него не было сил бороться с болью от способностей и слабостью, безволием в их познании. Но у него был огромный и нерастраченный резерв, запаянный в надежную бочку. Бочка дала трещину. И теперь вся та любовь, что копилась годами, консервировалась и ждала своего часа, изливается, словно река Нил в сезон дождей. А он барахтается в этой пучине, пытаясь не захлебнуться. Совершенно не зная, куда направить поток. Так болезненно, так мучительно и изматывающее. Но вместе с тем… так тепло?

Звучит странно и абстрактно, но эти крючковатые мысли имели свою силу. Они неповоротливые, так и вертятся, никак за них не ухватишься. С налетом романтизированных чувств, он думает и говорит о глобальном чувстве. Как беззаветно любят мир дети. Как матери любят своих детей (в большинстве своем…). Как любят свою родину солдаты. Как любят ученые истину. Великое чувство, способное быть спасением или сущей отравой. Оно всегда питало как океан, безмерный океан питает реки, рассекающие Вселенную.

Где любовь, там сила сердца, чтобы дать судьбе покарать виновных и дать шанс искупить свои грехи. Крайняя точка красивой философской демагогии, после которой будет время лишь на реакции. Реакции на стекающие по щекам слезы, на глубокий взгляд в чужие океаны глаз. На это щемящее изнутри чувство, отпечатавшееся на лице. Лоуренс лежит на своем шуршащем спальнике. Клод рядом. Перед обоими немое молчание и проникновенность чувствами. Но оба не притрагиваются к ним так глобально, как это бывает в сказках перед «и жили они долго и счастливо».

Что за лицо у него сделалось? Серьезное и печальное, застывшее в одном единственном выражении. Клод смотрит на него так, словно где-то в глубине сердца есть тот маленький импульс, почти что готовый толкнуть того на скупую слезу. Если бы только Клод не был Клодом.

Лоуренс поспешно отмирает и старается стереть слезы запястьями, тихонько шмыгнув забитым носом. А после последовал тихий и прерывистый выдох на грани. Все эти глубокомысленные рассуждения красивыми словами из собственных уст кажутся ему чужими или неестественными, не идущими его обыкновенному образу, но в то же время, он не теряется в них, и нет иных слов, чтобы выразить придуманное. Ларсу нет-нет, да снова казалось, что он сейчас разорвётся неуместным рёвом. Но, благо, «Нил» заговорил, заставляя прячущего лицо в ладонях слушать с замиранием безутешного сердца.

«Кажется, герой прошел испытание на человечность, но он так и не понял, что любовь важнее науки, Вселенной и превыше всего»

Лоуренс мелко кивает на чужие слова о смелости. Это правда, сегодня он превратился из трусливого льва в настоящего героя, прошедшего испытание сердцем и мужеством. [float=left][/float]Он не просто смелый, потому что СМОГ влюбиться. Он смелый, потому что смог признаться в этом тому, на кого и должны быть направлены потоки его любви. Жаль только, что ОН так и не понял этого. Как жаль, что сейчас открытое сердце Лоуренса, зияющее, словно крупная рана, и готовое принять глупого ученого… Так и останется непринятым приглашением.

- Влюбляться – это очень… да?

- Да.- Едва слышно отвечает ему Лоуренс. Нет, им не нужно завершать эту гениальную фразу, достаточно просто прочесть между строк. Достаточно коснуться ладонью грудной клетки и услышать колотящееся под ребрами сердце, чтобы понять, что еще за «да».- Очень.

Он произносит это слово, слегка опуская ладони. Скользит подушечками по очертаниям собственного лица, не спеша убирать совсем. Вместо этого он продолжает тихо дышать на пальцы, выглядывая на попутчика покрасневшими от слез глазами. А Клод все говорит… И говорит, и говорит. И в его словах есть что-то привычно-Клодовское, но вместе с тем… это работает? Частично. Лев ведь слушает. Слушает и не перебивает, позволяя себе лишь мелкие кивки головой. Немного дёрганные, немного неуверенные. Но Лоуренс молчит. Может полминуты. Может минуту. Может больше. Пару раз доносится хлюпанье носом, словно желание прервать монолог. Но он не смеет. Он просто не может. Какой-то густой ком, застрявший в горле, мешает.

Ему достаточно простого жеста, чтобы снова потеряться в сомнениях, чтобы снова надорваться подступающим рёвом. Лоуренс смотрит на расставленные ладони, на лицо Клода с этой странной и не естественной для ученого гримасой, и его накрывает вуалью неопределенности – шутит ли, всерьез ли? [float=right][/float]Впрочем, какая разница. Для льва сейчас это имеет последнее значение. Пусть его чувства не смогли достигнуть чужого разума и остались безответными, пусть объект его симпатии не догадался, кому адресована вся эта боль и нежность… Лоуренсу это не важно. Он видит ладони, направленные к нему в нежном жесте, и разрывается новым ударом под ребрами. Прямо в сердце и на поражение. Он закусывает нижнюю губу, чтобы не зареветь на всю палатку, глаза вновь застилает пелена слез. А дальше только импульс.

Рывок. Он поднимается с мешка, он утыкается в чужую грудь стремительным жестом, хватается ладонями за чужую футболку на спине, сминая податливую ткань дрожащими пальцами. Он прячет лицо в чужой груди, утыкается лбом о плечо, с силой вжимаясь в Клода, словно в спасательный круг. Лоуренс Квин превращается в ком эмоций и надрывного беззвучного крика, застрявшего где-то в глотке. Если бы они были одни – он бы кричал. Но сейчас лишь может заглушить этот порыв. И пусть рот его, искаженный гримасой боли, открыт, из него не вырвется ни звука. Но град его слез окропляет чужую футболку, оставаясь горячим соленым пятном.

Если все взаимоотношения с людьми – сгусток гребанных страданий, которыми он как больной упивается, то где та самая любовь как дар, потому что он, кажется, уже не имеет больше сил чувствовать себя предателем вместо того, чтобы чувствовать себя преданным.

Сколько он готов вот так пользоваться чужой добротой? Сколько еще он собирается утыкаться в Нила-он-же-Клод, отдавая всю свою боль неразборчивому ученому. Он готов хвататься за него цепкими пальцами, не отпуская от себя. Ах, если бы только можно было слиться в единый ком, кажется, Квин был бы готов пойти на такой шаг.

В объятиях Клода тепло и едко. В них безопасно и тревожно. В них он чувствует себя слабым и естественным.

Клод ему нужен. Это осознание бьет молоточком по голове, отпечатывая каждую буковку на подкорке. Н у ж е н. И он обязательно скажет ему об этом когда-нибудь потом, когда сможет успокоиться, когда разговоры о чувствах не будут приносить столько боли. Когда это принятие станет частью его. Когда он сможет подобрать такие слова, которые ученый обязательно примет и поймет.

А пока что нужно попытаться успокоиться. Перестать так цепляться, мочить футболку и содрогаться в «крике». У него это получится. Постепенно. И вот на смену истерике уже приходит тихая дрожь «после бури». И вот Лоуренс уже может разлепить глаза, ослабить хватку, позволяя ладоням сползти по чужой пояснице. Лицом он опускается ниже к груди, ухом и щекой прижимаясь к чужой грудной клетке. Звуки сердцебиения успокаивают. Наводят на нужный такт.

Всхлип.

Остается только шмыгать носом и по тупому пялиться куда-то в область плеча, выдавив из себя тихое-тихое:

- Спасибо.

Спасибо, что позволяешь быть слабым, но делаешь сильным.
Спасибо, что выслушал мой рёв и позволил признаться.
Спасибо, что спас меня и  продолжаешь спасать.

Спасибо, что позволил влюбиться

В Лоуренсе вопиют сто лет одиночества Габриэля Гарсиа Маркеса, но Ему может показаться это усталостью. Лоуренс есть сам ком эмоций, а Он считает это недугом. Лоуренс просто хочет спокойствия, алчной душой впиваясь в человеческое тепло, а Он шатает его мирок всякий раз. Разум же, совершенно бытовой и фатальный механизм, огромная штормовая буря, пока Он благоволит всякой сердечной блажи.

И пусть. Война сердца и разума настигла его маленькое тело, захватывая все без права на капитуляцию, поджигая каждую мелочь на своем пути. В его грудной клетке – этом маленьком «городке чувств» – армада, флот тысячи черных посудин. А у городка десяток местных, пара старых ружей, лопата и ржавые вилы. Городок ни в чем не виноват. Он просто существует такой, какой есть. И он не был готов к такой разрывающей войне. Он не был готов кутаться в саван памяти сумасбродства, не был готов кутаться в объятия Клода, что занял буквально каждый сантиметр его внимания с этой поганой весны, путаясь в ногах и руках, мешая шевелиться в привычном такте. Прямо как сейчас: его крепкие объятия, казалось, не выпустят королеву, даже если тот попытается дернуться от осознания своей глупейшей ошибки. И Лоуренс застывает, вжимаясь в горячее тело совы, слушая его голос, что отдается вибрациями по грудной клетке, к которой он так сильно припал щекой.

Цепляясь за сову, как за последний спасательный круг в этом леденящем и одиноком океане, лев тихо всхлипывает. Всхлипывает, слушая прекрасное и такое больное стихотворение. Нет, он не запомнит эти строки, он даже не до конца осознает, что именно ему ведает ученый. Ему просто хочется слушать чужой голос. Такой успокаивающий, словно анестезия буйному больному, вводимая внутривенно медленно через хлипкий катетер на руке. Ему хотелось раствориться в этом голосе, в этих приятных касаниях пальцами по волосам. Он посмотрел на него разок, приподнимая голову, и обратно перевел взгляд опухших красных глаз куда-то сквозь чужое плечо.

Не один.

«Оставь городок в покое. Оставь ему его непримиримый и осмысленный реализм, оставь туманный налет мещанства, который вполне устраивал всех жителей. Здесь тихо и хорошо, здесь никто не любит воевать и все до искренней дрожи пацифисты. Здесь никому не интересен кордебалет или феерия цирка. Здесь рождаются, тянут свою лямку по жизни и тихо умирают в своих постелях. Это что-то для пасторальных престарелых парочек, отстрелявшихся уже по жизни и теперь вдыхающих праведный прохладный воздух. Есть в этом что-то священное, идиллическое. Умиротворяющее. Слишком умиротворяющее. Например, чтобы приехать сюда умирать. Правда, Клод? Ведь в твоем сердце происходит все именно так же. Твой городок мало чем отличается от моего»…

Не один.

И он хватается за это слово, не желая отпускать. Он хватается за Клода, готовый сдать свой город только ему. Этому смешному и немного нелепому ученому с торчащими волосами, парой шрамов на лице и теле и с глубокими «умными» глазами.

- Ты такой теплый.- Едва слышно отзывается Лоуренс, позволив тяжелым векам опуститься и подарить его уставшим и больным глазам покой. Если он кажется уставшим, то причина его усталости, выматывающая его изнутри,- сидит, успокаивающе и заботливо перебирая прядки волос. И Лоуренс хочет его…- Не оставляй меня.-…никогда не терять.

Его руки постепенно обмякают после пары подергиваний. Тело становится тяжелее, буквально наваливаясь на самого Клода, словно тот – его главная защита и крепость, мягчайшая подушка, в которую хочется зарыться носом и почувствовать себя в безопасности. И когда Ларсу казалось, что он уже на дне, то это спокойствие, подаренное совой, помогает ему освободиться от потока мыслей, утихомирить боль сердца и в целом погрузить в некий анабиоз, где голос Клода Науэлла перестает доноситься до него, погруженного в дрему. Плевать, что скажут утром их соседи по палатке. Плевать, как их сон в одном мешке будет выглядеть для окружающих.

Лоуренсу было плевать на всех в этом мире, кроме него. В этом мире. В эту минуту. Прямо сейчас.