Что же я творю…

Дезадаптация – страшное явление. Когда почти вся твоя жизнь проведена в четырех стенах, где есть четкое расписание дня, есть иерархия: учителя-ученики и банда-на-банду, и даже в случае полусмерти тебя обязательно откачают, поместят в изолятор и позволят восстановиться, чтобы продолжать сражаться за выживание в этом гнилом приюте изо дня в день,— жизнь на воле пугает. Заставляет потеряться, почувствовать себя самой крошечной и незначительной песчинкой в огромном и бушующем мире, что живет совсем по иным законам, нежели ты привык. Вот и Лоуренс потерялся.

Потерялся почти сразу же, когда его выставили с вещами за ворота приюта, отдав в руки женщины, о которой молодой лев мечтал никогда больше не вспоминать. Не слышать ее голос, не видеть ее мертвецки фальшивой улыбки, и не чувствовать ледяных прикосновений, в которых не было ни грамма материнской любви. Он потерялся, когда человек, кому он отдал свое сердце, сел в машину отца и попрощался, всучив в ладонь смятую бумажку с адресом, где его всегда можно найти. Потерялся, когда понял, что больше не является какой-то значимой фигурой в узкой иерархии, когда осознал, что вся его прежняя жизнь остается за закрытыми воротами некогда ненавистного Шайенна. И жизнь буквально лишает его выбора, кроме как быть послушной куклой собственной матери.

Каково же было ее разочарование, когда «любимый сынок» и надежда на ее омоложение, отказался следовать правилам эгоистичной модели. Как исказилось ее лицо, когда в ответ на ее пощечины Королева лишь криво улыбалась, смотря с вызовом в чужие глаза. Ее пощечины, ее кулаки – это мелочь в сравнении с тем, что ему пришлось пережить. Война в столовой, избиение до полусмерти лидером Шакалов, бесконечная череда битв и оживающих наяву кошмаров. Этой глупой старухе точно не сломать и так поломанную куклу, как бы она ни пыталась. А попыток было совершено бесчисленно за весь тот период, что Лоуренс был буквально прификсирован к кровати в своей «комнатке-тюрьме». Да у Гарри Поттера были настоящие хоромы под лестницей в сравнении с ним!

А сколько он вообще пробыл в этом холодном доме? Честно говоря, Квин вообще плохо помнит весь тот период, что растянулся с момента его отъезда. [float=right][/float]Помнит, как выпустил огненную птичку и опалил своей матери волосы. Помнит, как совершенно спокойно собрал вещи, нацепил темные очки, надеясь, что за ними не будет видно яркого синяка у глаза, заботливо поставленного его любимой мамочкой, но совсем забыл о разбитой губе. Ах, да, эта ведьма продолжала бегать и тушить волосы, потому у него было достаточно форы. Помнит, как выскакивает за дверь с небольшой спортивной сумкой, в которой небрежно скомканы вещи… А дальше все как в тумане. И вот он здесь. Стоит на пороге дома, от которого не веет холодом и фальшивостью. Переминается с ноги на ногу в стареньких кедах, узких черных джинсах с порванными коленками, давно вышедшими из моды, в полосатой рубашке на несколько размеров больше, с сумкой наперевес, в кепке и темных очках, немного избитый, немного стеклянный… А в руках все та же бумажка с адресом дома семьи Науэллов, до которого он смог добраться.

Добраться-то добрался, а дальше что? Какой же я идиот.

И он бы ушел. Смял клочок бумаги, убирая в карман джинс, поправил бы кепку, развернулся и побрел в неизведанном направлении, обрекая себя на участь какого-то бродяжки, если бы не вовремя открытая входная дверь, из-за которой оптимистической бомбой на него свалился Науэлл старший.

Так все же… Как я тут оказался?

А действительно. Он даже не успевал моргать и понимать, что ему говорят. Совершенно растерянный, Ларс только и успевал криво улыбаться и что-то мямлить, пока его заводили в дом и поспешно усаживали за стол, любезно интересуясь, не оголодал ли друг их сына.

Из всего потока информации, что успел на него вывалиться, Лоуренс понял только, что его здесь накормят, что Клода пока нет дома, и его придется подождать, что отец молодого ученого слишком гиперактивен и доброжелателен к почти что незнакомому и чужому «зараженному»… И что панкейки с клиновым сиропом невероятно вкусные. Ларсу только и оставалось что снять кепку, очки, стыдливо прикрывая левую половину лица в следах домашнего насилия ладонью, и отправлять в рот вилку с насаженными кусочками оставшегося завтрака, лениво пережевывая. Первые полчаса это было нервно, потом немного отпустило. Но когда его пребывание за столом под пристальным надзором взрослого, с которого Клод явно скопировал внешность еще на стадии формирования генетического кода, перевалило за час – питье апельсинового сока через трубочку стало приносить лишь дискомфорт вместо свежести и бодрости от витаминного заряда.

— Слушайте, может, я лучше в другой раз зайду? – Неуверенно интересовался лев, отставляя стакан в сторону. Ему было слишком неудобно отнимать чужое время.

Он даже начал подниматься из-за стола, но услышал звонок в дверь. В такие моменты говорят «душа ушла в пятки» и «сердце выпрыгнуло из груди» от волнения.

— А вот и Клод.

Науэлл старший поспешил встречать сына, оставляя одинокого льва обратно усаживаться за стол, складывать ладони нервно в замок до побеления пальцев, и томиться в мучительном ожидании, когда он снова сможет увидеть этого странного, но такого родного ученого со смешно взлохмаченными волосами.

— Привет.— Оборачиваясь на пришедшего Клода, Лоуренс говорит тихо, приподнимая уголки губ в неуверенной улыбке.— Давно не виделись.

Давно. И я бы прямо сейчас накинулся на тебя с объятиями, если бы мы были одни. Но при твоем отце как-то неудобно, ты уж прости, совёнок. Если бы ты только знал, как сильно я за тобой соскучился.

Lana Del Rey — Arcadia

Не в амплуа драного котенка Лоуренс хотел предстать перед любимым человеком в их первую встречу спустя почти что… месяц? Почти что месяц вдали друг от друга. Избитый, немного исхудавший, в одежде, что не только не подходит его стилю, так еще и состоит из не сочетаемых между собой вещей. Без привычных четких стрелок, выводимых красным акварельным карандашом, что делали его потухший взгляд более выразительным и хитрым… В общем, не таким, как его наверняка мог запомнить ученый. Какая-то дешевая копия, а не статный некогда Скипетр прайда Львов. Сплошное разочарование.

И вот, теперь это разочарование смотрит на него снизу вверх, восседая за гостеприимным столом, немного съежено и зажато, неловко шаркая ногой по стоящей под ним спортивной сумке. Стыдливо, тихонько, словно в попытках спрятать от глаз Клода и его отца. Лишь бы не падать в их глазах еще ниже нынешнего положения.

Тот нежный трепет, что он испытывал внутри, стоило только услышать звук открывшейся дверной заслонки и родной голос совы из прихожей, сменился обуявшей все тело тревогой. По-хорошему, он здесь — непрошенный гость. Более того, стоило только им разъехаться в конце учебного года, связь между Клодом и Ларсом заметно истончилась. Они не поддерживали общение (спасибо, дорогая мамочка), ничего не знали о быте друг друга. И не было гарантий, что отдавая бумажку с адресом, Клод предполагал, что его одноклассник-дробь-парень явится на порог, нарушая привычный ход вещей. Вдруг он и вовсе мечтал оставить Лоуренса в прошлом, как и все пережитые ужасы в стенах холодного приюта для поломанных детишек? И его присутствие здесь только в тягость.

А хотел ли он вообще меня видеть?

Мы все еще вместе?

Я ему отвратителен?

Мысли мельтешили в голове хаотичным потоком, отдавались пульсирующей искрой где-то в шею в области магистральных артерий, сковывали страхом, не позволяя отвести от Науэлла младшего взгляд. И вместе с тем лишь сильнее сжать пальцы рук, скрепленные в замок. Несмотря на всю панику, которую Ларс собственнолично навел в голове, обстоятельства оборачивались куда лучшим образом.

Клод врал. Врал так, как его учил хитрый лев в свое время. И, стоит отметить, получалось у него очень даже сносно, естественно. Выдавала лишь поза – убранные в карманы руки. И то, знал об этом исключительно сам его учитель. Это обнадеживало.

— Да, у меня возникли некоторые трудности в пути,— мастер лжи не запинается, придумывая на ходу достойный ответ на выдуманное прикрытие ученого. Ответ, содержащий толстый намек на столь неудобные обстоятельства. Фактически призыв о помощи,— пришлось задержаться из-за небольшой травмы. Сам знаешь, каким неловким я могу быть. Ты уж прости, что доставил неудобства своим опозданием.— Поворачиваясь к наблюдавшему за спектаклем отцу друга, Лоуренс отвешивает извиняющийся кивок.— И вы простите за неудобства.

Клод заметно вырос со времен их первой встречи. Иногда он даже переставал узнавать в этом разумном и решительном молодом человеке того перепуганного мальчишку, что нашел его на полу класса в луже крови. Пережив столько горестей и потерь, он вышел на волю одним из самых сильнейших «зараженных» их потока. Сильным, умным и все так же красивым.

Поспешив подняться на ноги, Лоуренс еще раз извинился перед родителем одноклассника, схватил с пола сумку, очки со стола, цепляя их за край рубашки и позволяя безвольно свисать, да отправился следом за уверенным хозяином дома. Шел несколько позади, старался не отставать, мельком посматривая по сторонам.

Все же, как сильно разнится их мир. Нет, то, что Ларс и Клод с совершенно разных орбит и смотрят на одни вещи под другими углами, они поняли еще весной 2006 года. Но даже среда, из которой несчастных детей изымали в свое время… казалась космосом и Землей. Дом Науэллов… теплый и уютный. В меру просторный, обжитый и со своей историей в виде фотокарточек, дивных растений, за которыми видно, что ухаживают, со своими маленькими аксессуарами и штучками. Настоящий дом счастливой американской семьи, в который хочется вернуться.

Оказавшись в комнате Клода, Квин стянул сумку с худого плеча и кинул в угол рядом с дверью. Покрутился вокруг своей оси, осматривая берлогу ученого, пока тот мучился на пороге. Услышав, как друг подпер дверь, все внимание Ларса вновь вернулось к Клоду. К его Клоду. Он смотрел на Науэлла, уже не в силах сдержать счастливой, пусть и немного болезненной улыбки. Не зная, куда деть руки, Квин медленно развел ими в стороны, словно говоря «прости, что я такой» и сложил их в замок спереди, ожидая теперь уже чего угодно: ругани, расспросов из разряда «какого хрена ты здесь делаешь?» или, что еще хуже, просьбы уйти и больше не являться на порог счастливого дома их семьи. И пусть тишина от Клода длилась каких-то пару секунд, для Квина словно проходила целая мучительная вечность. Прямо здесь. С перехваченным дыханием и дрожью в ногах.

— Прости, я…

Хотел было начать извиняться Квин, но просто не успел. Не успел вывалить на сову тираду заплетающихся слов, молитв о прощении и просьб остаться. Ему не нужно было подбирать слова, потому что объятия этого теплого и немного неловкого парня сказали все за него самого. Сказали и позволили отринуть все сомнения, пожиравшие Ларса там, на кухне.

Сначала на лице Лоуренса читалось тупое изумление, но оно тотчас же сменилось улыбкой. Теперь уже можно не бояться скопившихся от напряжения и нахлынувшего облегчения слез в уголках глаз. Он размыкает руки, обхватывая ими Клода, хватаясь цепкими пальцами за складки одежды на чужой спине так сильно, словно без него весь мир рухнет, а Королева и подавно падет в самую пропасть. Прикрывает глаза, зарываясь холодным носом в чужую шею, невольно ощущая такой родной и приятный аромат его кожи.

— Прости,— его голос – мягкий бархат, что совсем тихонько ласкает чужой слух,— что не звонил и не писал все это время. Эта женщина… в смысле, мать заперла меня и лишила возможности взаимодействовать с внешним миром.— Стискивает Клода плотнее в своих объятиях, прижимаясь всецело и не желая отпускать, буквально шепча теплым дыханием на его бледную кожу.— Я так по тебе скучал, Клод… Безумно скучал.

Отпускать не хочется, но нужно. Отстраняясь от ученого, Ларс поспешно стирает запястьями скопившуюся у уголков глаз влагу, шмыгает носом и с мягкой улыбкой вновь смотрит в любимое лицо напротив. Медленно. Медленно протягивает руки вперед, касаясь чужого лица тонкими пальцами и прохладными ладошками, быстро-быстро соскальзывая взглядом по каждой крупице чужого образа.

— Хорошо выглядишь.— Подмечает Королева, ладошками опуская его голову так, чтобы коснуться собственным лбом чужого. Оказаться близко-близко, насколько это возможно.— Твои мешки под глазами стали меньше. Значит, ты хорошо спишь? Это радует.

Отстраняясь теперь уже окончательно, он заводит руки назад, сцепляет их в замок и начинает крутиться, в попытках рассмотреть комнату детальнее.

— Уютно у тебя тут.— Расхаживает от кровати к столу, от стола к окну, явно избегая висящей над ними необходимости в «поговорить».— Предрекая твои вопросы, скажу сразу. Да, я сбежал от матери. И нет, она точно не станет меня искать.— Стоя спиной к Клоду и рассматривая открывающийся за окном вид, Ларс медленно подвел руку, сложенную в жесте огнестрельного оружия, к собственному виску.— Явно не после того, как я спалил ей волосы перед побегом. А уж поверь, укладка этой женщине куда важнее ее ребенка.— Опуская руки безвольно свисать по швам, он добавляет уже тише.— Да и нужен я был лишь как инструмент для ее красоты, не более.

Словно отгоняя посторонние мысли, Ларс медленно покачивает головой и озирается через плечо на хозяина комнаты раненной стороной своей физиономии.

— Прежде чем ты засыплешь меня вопросами…— В груди приятно защемило от навевающих воспоминаний, и ведомый ими, Лоуренс процитировал собственные слова, сказанные в том далеком 12 мая 2006 года,— «Помоги мне. Еще раз. Найти пластыри свежие..» и обклеить лицо. Прямо как тогда.

Такой значимый день. Прямо как в тот теплый май, в лазарете. В том месте, где все и началось. С дурацкого избиения, колкостей и приклеенных пластырей, хорошенько пропитанных целительной слюной. Иногда даже забавно, как циклична эта жизнь. И как любит Вселенная возвращать вновь и вновь к прошлому.

Шутки Клода – это та панацея, что прошла длительный путь для принятия самим льва. Словно антипсихотик первого поколения – эти шутки имели накопительный эффект. Сначала Лоуренс их искренне не понимал и отвергал, принимал на свой счет. Но с каждым новым месяцем они словно становились частью него самого, он проникался ими и, спустя время, достиг той стадии, когда мог легко засмеяться. Сначала сдерживал внутренние позывы на искреннее эмоционирование, надувался подобно пузырю… И выплескивал что-то на грани облегченного выдоха и смешка. Искренне, с улыбкой и отпечатавшимся счастьем в виде ямочек на щеках. Вот и сейчас эта шутка про «обидит» возымела такой же эффект.

Лоуренсу нравилось то, что произошло между ними еще там, в приюте. Наверное, не каждому  повезло обрести настолько дорогого человека, чувства к которому проверялись временем и пробиванием сквозь колючки и тернии. Они такие разные, их буквально ничего не связывало кроме случая, но судьба упорно сталкивала настырных и упертых баранов лбами, словно заведомо зная, что из этого получится. Было много слез, много боли, много преград, но в итоге… Эй, вот они здесь, смотрят друг на друга, льнут к теплым и родным прикосновениям и чувствуют комфорт. Чувствуют себя «дома». Дом – это не приют, не улица и не отческий дом. Дом – это сам человек.

И даже если Ларсу придется покинуть стены крепости Науэллов, он не пожалеет, — «дома» он уже успел по-настоящему побывать. Здесь и сейчас.

Ларс чувствует затылком, как его таранят взглядом. Наверняка у Клода сейчас ворох мыслей в голове, сложные математические схемки и громко повисшее «что теперь делать?» в его рациональном стиле. Наверняка у Клода было много планов на ближайшие дни, амбиции и масса «открытий», которые еще предстояло совершить на воле. Как-то Королева не подумал об этом, когда срывался с места и шагал к порогу их дома.

Чертов эгоист, как всегда думал только о себе.

Лоуренс закусывает губу, обвиняя собственную персону во всех смертных грехах, в причинении неприятностей и неуюта,— классика самобичевания. Оставалось надеяться, что его «флешбэк», слетевший с губ, немного разрядит обстановку. И, о чудо, так и произошло. Квин сводит брови домиком и расплывается в улыбке, чувствуя, как от искреннего и неподдельного смеха ученого на душе становится легче. Словно с него сняли много-много мешков, наполненных тяжелым песком.

— Да уж, все возвращается к истокам.— Согласно кивает Ларс, шагая к обозначенному месту и плюхаясь на кровать.— Та-ак точно, капитан.

Весело салютует уходящему хозяину комнаты, дожидаясь, пока дверь за совой прикроется. У него есть некоторое время, чтобы оглядеться по сторонам, пошаркать ножками и, что самое главное, аккуратно припасть к чужой подушке, уткнуться в нее носом и вдохнуть родной аромат. Как же давно, кажется, это было: лежать в объятиях этого несносного умника, слушать его замудренные изречения о космосе, отмечая самое важное. А мыслями улетать куда-то на орбиту ощущений чужого присутствия, тепла и невесомого аромата чего-то пряного и химического.

Вовремя вспоминая, что надо бы и рамки приличия знать, Лоуренс расправляет помятую подушку и принимает исходное положение. Упирается руками по разные стороны о матрас, да водит головой из стороны в сторону. Все же берлога Клода… такая Клодовская. Космические отголоски буквально кучковались в разных уголках, все было наполнено атмосферой реального бункера ученого. Одни могли бы сказать «жуть», но Ларсу это казалось… чертовски милым? Да, а что главное – в этом всем узнавался тот самый парень, на которого он когда-то положил взгляд. Такого, с чудинкой, не понимающий намеков и дуб дубом, когда дело касалось признания, но вдохновленного, принципиального и верного своим идеалам. Где бы он ни был, Клод всегда остается Клодом, а не кем-то еще.

— Не долго, но успел соскучиться,— с легкой хитринкой во взгляде отвечает Квин, наблюдая за вернувшимся спасителем, буквально не сводя взгляд с его манипуляций руками.— Типичный Клод Науэлл собственной персоной!— Весело заявляет Королева, тихо посмеиваясь.— Но их тоже можно понять. Все же они так давно тебя не видели, а травмы… Ну, жизнь действительно успела нас поиметь в Шайенне. Им, наверное, это кажется диким и страшным.

Задумчиво закончив, Ларс благодарно перенял протянутые пластыри, срывая с них упаковку и отклеивая защитный слой. Не успевая высунуть язык, на котором уже поблескивала вязкая целительная слюна, Королева осекается, с подозрением смотря на вытянутую руку ученого с вымоченной в антисептике ваткой. Наверное, выглядит сейчас Квин как вредный маленький ребенок. Насупленный, не очень опрятный, в пыли от пережитой дороги и недовольно зыркающий на вытянутую помощь.

— Ну он фе кожу фуфит…— Шепеляво из-за высунутого языка проворчал лев, приподнимая в протесте плечи. Что-что, а Королева всегда остается собой: человеком, которого заботит эстетическая составляющая. Как бы парадоксально и антагонистично в нынешнем своем виде это не звучало.— Ну па-ап.— хмыкает иронично тот, поднимая взгляд на нависающего парня.

Это было ошибкой. Он уже и забыл, как ему срывает крышу от вида нависающего сверху Клода с самым своим серьезным из лиц. Настолько, что скулы льва начинает сводить настигающим горячим румянцем. «Gay panic» как она есть.

— Ладно-ладно, так и быть. Но ты мне должен потом увлажняющий крем.— Важно озвучил свои требования Лоуренс, податливо подставляя лицо под прохладное влажное средство.

И действительно, не то кот, не то дитя. Щурится, боясь, что жидкость попадет в глаза, легонько шипит от прохлады и неприятных ощущений близ незажившего кровоподтека. И, тем не менее, стоически терпит, позволяя только этому человеку касаться своего самого сокровенного – лица.

— Ты прости, что я как снег в июле свалился на голову,— решает начать говорить Лоуренс, отвлекаясь разве что на смачивание пластырей своей муциновой пленкой, скопившейся на языке, и тотчас же протягивая готовые пластыри Клоду. Прямо как тогда, чтобы наклеил,— если я мешаюсь, ты скажи, навязываться не стану. Не хочу причинять тебе и твоим близким дискомфорт.

Немного помолчав и подготовив второй, Лоуренс вновь решает разбавить атмосферу, снимая слова с губ вместе со смешком:

— А еще, кажется, я провалил миссию по первому впечатлению на твоих родителей. Не пришел с цветами и в костюме, как полагается.— Наигранно всплеснул рукой.— Ах, теперь они не отпустят тебя со мной гулять допоздна и, о, нет…— Растягивает губы в улыбке, добавляя заговорческим шепотом,— не разрешат держаться за ручки.

Где-то под этой самокритичной шуткой скрываются его реальные переживания, но Клоду не обязательно о них знать. Если с семьей Королевы все и так было понятно – бесполезно пытаться что-то исправить; то в отношении семьи Науэллов Лоуренс хотел выглядеть… в лучшем свете. Как минимум, потому что сам Клод достоин самого лучшего. А Квин, к сожалению, таким не являлся. Не родился сыном маминой подруги.

— Все же я слишком проблемный.— Его мысли сами преобразовались в слова. Тихие, на грани шепота. Отсекая их, как ненужный слой слизистой во время операции, он вновь старается держать лицо, поднимает взгляд на кропотливо помогающего ученого, растягивая губы в мягкой улыбке.— Лучше расскажи мне, как ты сам? Что с тобой происходило весь этот месяц?— Вытягивая руку, Ларс мягко и немного нерешительно обхватывает пальцы свисающей руки ученого, трепетно сжимая.— Мне так хочется все знать.

Хотя, я уверен, сейчас ты начнешь засыпать меня вопросами.

Клод был прав как никогда. Они – детки Шайенна, пережили настоящую войну за все те года, что находились в четырех стенах холодного и неприветливого приюта. Эта война – ее не остановить, сколько бы ты ни пытался выпрыгнуть из собственных штанов, вставлять палки в колеса планов банд и громко кричать «остановитесь». Быки и те не смогли ничего сделать, что говорить обо всех остальных. Война и Шайенн – понятия неразрывно связанные между собой. Столько же, сколько существует приют, будет длиться и бесчисленная грызня между бандами. Львы будут воевать с Шакалами, Жуки нападать на лабораторию Сов. Этот замкнутый круг, чертов уроборос, вечно преследующий собственный хвост. Взрослым не понять, ЧТО пережили их дети. Они даже не представляют, как сильно покалечены крошечные души. Насколько это место меняет детишек. Поглощает, пережевывает до косточек, а потом выплевывает то, что осталось. Кидая обратно в мир, как подачку.

— Да, ты прав.— Чем меньше взрослые знают, тем им спокойнее. Знание не всегда сила.— Ты мудро поступил.

Скрытный и недоговаривающий Клод. Клод, что научился импровизировать и врать. Кто-то скажет, что это дурное влияние Лоуренса, но лев был уверен – это необходимые навыки для выживания. Пока они помогают Науэллу справляться в этом бушующем мире, он должен ими пользоваться. Это те малые крупицы знаний, что Королева мог передать своему гениальному парню, не считая каких-то терминов в кулинарии.

Клод рассуждает о снеге в июле, и на лице Квина тотчас же появляется лучезарная теплая улыбка. Он уже научился понимать его, этого ученого. Пусть тот говорит немного неуклюже, немного нетипично для романтичной составляющей человеческой души,— Ларс его понимал. Понимал, что именно заложено в столь прямолинейном ответе. И на душе словно теплый мед разливался. «Спасибо» — этого слова будет недостаточно, чтобы выразить всю свою любовь и признательность этому зажатому уже не юноше, но молодому человеку.

Руки Клода – теплые, немного шершавые из-за его частых химических экспериментов в школе и телосложения. Когда его пальцы задерживаются вместе с пластырями на лице Квина – он счастлив. Эти мгновения хочется растянуть, а лучше и вовсе просить Клода никогда не убирать свои прекрасные ладони.

— Тогда я обязательно вытащу тебя на ночную прогулку. Хотя бы в окрестностях, но нам нужно зацепить звездное небо и летнюю ночную прохладу. Да и в целом… Давно уже хотел с тобой прогуляться, когда темно.

Все так же весело заявляет Ларс, словно эти мысли помогают ему заблокировать настигающее чувство страха от неминуемого разговора о пугающем и неприятном «будущем». Этот разговор так или иначе настигнет, спустится костлявой ладонью на тонкое плечо. Они могут бесконечно бегать от ответственности, но… Но. Он тоже не сможет оставаться здесь, рядом с Клодом вечно и бездействовать в отношении собственной личности.

Это будет не честно по отношению к Клоду. Его семье. Самому себе.

А пока стоит сосредоточиться на приятном. Поднимая взгляд на хмурого и сосредоточенного ученого, Ларс тихонько и устало хмыкает, сводя брови домиком. Он знает этот взгляд. И хорошо читает мимику человека напротив. Не так давно научился, правда, не всегда попадает в яблочко, но результат куда лучше, чем на том же втором году обучения или, упаси Господь, в сентябре третьего года.

— Не переживай.— Мягким голосом отзывается Королева, смотря на ученого из-под пушистых ресниц.— Завтра утром мое лицо будет прежним. Клод.., уже не больно.

Ладонь Клода, его длинные пальцы. Хочется сжимать их, не отпускать, а напротив, тянуть ближе, пока тот не окажется в объятиях. Хочется кружить его за эту ладошку, вести за собой вперед. Хочется навсегда коснуться щекой этой ладони, прикрыть глаза и остановить мгновения. Но сейчас Ларс может позволить себе только крепко сжимать чужие пальцы, размеренно поглаживая подушечкой большого пальца по фалангам, пока задумчивый и чрезмерно серьезный хозяин комнаты помогает забыться, рассказывает о своем лете.

Лоуренс слушает его, словно жизнь Клода – какая-то прекрасная сказка на ночь. Умиротворяющая, вселяющая надежду в светлое будущее, помогает расслабиться. И приносит радость. Да, Квин был искренне рад тому, что жизнь его парня идет по четкой и намеченной уже давно траектории. Он не сбился, все так же следует за путеводной звездой, превозмогая себя и препятствия на пути. Ларс так не может, ему остается только восхищенно смотреть на чужой успех.

— Я так за тебя рад.— На облегченном вздохе отзывается Королева, щуря глаза в улыбке.— Факультет обязательно откроет двери, они не должны упускать свою главную звезду, иначе сами пожалеют. Ты обязательно справишься. А вот с телескопом,— Квин позволил себе тихо похихикать, вспоминая перепалки Клода и его ручных часов,— ты с ним помирись, не дело же.

Хотелось бы и дальше болтать ни о чем. Расспрашивать Клода о нормальной человеческой жизни, слушать его приятный голос, пропуская мурашки по всему телу. Хотелось, но неминуемая беседа достала Лоуренса куда раньше, чем он планировал.

Наблюдая за тем, как ученый меняет позицию и оказывается теперь ниже Ларса, лев пропускает в сердце тревожный удар. Похожее волнение одолевает провинившегося учащегося, ожидающего у кабинета директора своего приглашения. Квин знает, что ученый переживает за него, и совсем не скрывает этого. Он знает, Клод обеспокоен судьбой одноклассника даже больше, чем сам Королева. И это так трогает душу, но вместе с тем заставляет содрогаться в нервном холодке по спине.

Какой же я проблемный.

Слушая Науэлла, Ларс все это время смотрел на него из-под длинных ресниц. В его взгляде – миллион отражающихся огоньков, поблескивающих не то от чрезмерной влаги, не то от прорывающегося наружу обожания. Он молчит, не ослабевая хватки руки, пока вторая ладонь нервно комкает ткань брюк на коленке, собирая ее в кулак.

— Ты действительно Совенок.— Пытается разрядить обстановку Квин, подмечая интересные повороты головы Науэлла. Говорит с улыбкой. Печальной, сдержанной, но искренней. Она задерживается лишь на мгновения, после чего на лице остается только тяжелая тоска и задумчивость. Заправляя выбившуюся прядку волос за ухо, лев стыдливо опускает глаза, упираясь взглядом в торчащие колени, и понижает голос до неуверенного полушепота.— Думал.— Конечно же, я думал,— И мне страшно, Клод. – Пожимая плечами с горькой усмешкой, он продолжает.— У меня нет денег на колледж. Ни на кулинарный, ни тем более на медицинский. Нет жилья. Ничего нет, кроме меня самого и моей наспех собранной сумки, если честно. Я думал…— Запуская свободную ладонь на загривок, Квин немного нервно растирает шею.— Попросить тебя разрешить мне остаться на некоторое время, пусть это и звучит нагло. Я найду какую-нибудь работу, а когда получу первую зарплату, то, не знаю… Сниму номер в мотеле, чтобы не стеснять твоих родителей.

Все это звучит крайне паршиво. Нет у меня жизни за стенами приюта, мой дорогой Совенок.

— Пока у меня нет ни гроша за душой, но я могу помогать твоей маме в готовке и уборке вместо оплаты за место для сна…

Генерирует на ходу свои нелепые мысли Лоуренс, не замечая, как сам начинает мелко подрагивать от напряжения. Все же это было немного унизительно – так нагло напрашиваться и цепляться за дом Науэллов, как за последний шанс на выживание.

Клод был поразительным человеком. Его улыбка способна растопить самые глубинные айсберги души Королевы, его серьезный вид умеет сбивать с толку лучше, чем самые неожиданные вопросы в викторине, совершенно не относящиеся к теме игры. Каждая крупица эмоций, каждая частичка его слов – все то, что формирует образ светлого совенка, то, чем он так щедро делился со своим слушателем, были настоящим сокровищем. Такое хочется хранить в потаенном кармашке и не показывать остальным. Сохранить исключительно для себя.

Лоуренс, совершенно сбитый с толку всего лишь простой фразой, поднимает взгляд на задумчивого ученого, прижимающего чужую ладонь к своей теплой щеке, застывая с каким-то иступленно-пораженным взглядом. Скользя им от глаз до губ и обратно, Квин не смеет прерывать чужой монолог. Чем глубже Науэлл копал во внутреннем мире своего парня, тем сильнее было это щемящее чувство.

Мир Ларса – то темное, что скрывается за семью замками, отталкивающее. Оно полно страхов, темноты и болезненного. От такого бегут, как от чумы. А Клод… Клод берет фонарик в зубы и пробирается сквозь бьющие волнами пучины темноты. Раздвигает ладонями каждую маленькую и жуткую эмоцию, прочищая себе путь к той маленькой нетронутой искре, что и являлась самим Лоуренсом. Казалось бы, беги и не оборачивайся. Брось эту затею, но нет. Клод не отступал. И каждый его новый шаг навстречу чужой тьме взрывался каким-то ярким фейерверком в груди льва. Его маленькое черное сердце снова начинало разгонять кровь. Оживало под каждой колкой, но правдивой фразой. Начинало активно работать от нахлынувших воспоминаний, от слов, пронесенных сквозь годы.

Казалось, ну вот, ученый опять отчитывает маленького и глупого ребенка перед собой, грозно покачивая пальчиком. Нет же, глупцы. Это вовсе не так. За каждым правдивым и режущим лианы тьмы Квина словом скрывалось простое и искреннее: «люблю».

После всех мальчиков, выдававших себя за мужчин, которых он впускал в свое тело и жизнь, Лоуренс понимал, что не обладал никакой магией, способной превратить животное в принца. И сам он вовсе не «принцесса из замка», которую непременно настигнет счастье, обещавшее прискакать на своем белом коне по завету автора. Да и мир этот мало чем напоминал сказку. Так, какие-то иллюзии иногда возникали. Он запирал свое сердце с каждым новым партнером, зарывал эту искреннюю надежду на «любовь» поглубже в землю, присыпая песочком. Смотрел на то, во что превращается безразличным взглядом, принимая действительность. Скрывал свою личину под плотно надетыми масками без права окружающим заглянуть под них.

А потом его башня обрушилась. Вся выстроенная с годами оборона пала перед безоружным и искренним Клодом. Тогда он часто задавался вопросом: «Чудо, что любовь вообще существует, а может она – миф? Да и Клод тоже мне лишь причудился?». А теперь его ладонь крепко сжимают в своей, позволяя прикасаться. Пусть и задумчиво, но лаская кожу. Выводя такие четкие и немного нервозные круги на ладошке. Неужели, именно так и выглядит «любовь»? Выглядит. Так.

Губы Лоуренса задрожали, словно он был готов вот-вот сорваться на плач. Но этого не происходило. Он продолжал все так же сидеть на месте, внемля каждому слову, сорвавшемуся с чужих губ. Наклонялся слегка вперед, боясь пропустить хоть что-то, оброненное Науэллом. Казалось, словно Квин потерял способность говорить. Стал немым. Успевал только приоткрывать рот и молча мотать головой.

Отчаянно. В отрицании.

Это не так, Клод…

Нет, все совсем не так.

А потом что-то случается. Что-то надрывное, то, после чего уже невозможно спокойно сидеть на месте и смотреть в эти горящие уже совсем другим красным пламенем глаза. Минутная слабость, колкий импульс. Тот самый порыв, когда тело двигается само, не повинуясь голове, но сердцу. Когда успеваешь только сделать судорожный вдох перед тем, как податься вперед.

Лоуренс буквально падает перед ученым на колени, сгребая такого родного, такого близкого человека в объятия. Цепкие. Крепкие. Немного неуклюжие. Он обхватывает его целиком, ладонями цепляясь о ткань одежды на спине, роняя голову на чужое плечо, мелко покачивая ею, и подаваясь вперед всем своим телом. Кажется, еще немного – точно уронит на пол своим напором. Его пальцы – тонкие длинные, хватаются снова и снова за чужие лопатки, плечи, шею и снова за лопатки, елозят по спине, не зная, за что ухватиться. Сам он – ком оголенных нервов, тронь только – замкнет. Его мышцы сокращаются в тонкой ниточке дрожи, заставляя сжиматься и прятать лицо в чужом изгибе шеи. Пусть и недолгие, но ему были необходимы эти объятия. Он будет бесконечно извиняться перед Клодом за то, что рушит его личные границы, преступает черту, но не сейчас. Сейчас он хочет побыть эгоистом, добравшимся до своего сокровища.

И Квин поднимет голову, прижимаясь щекой к чужому виску, шепча буквально на ухо сове каким-то прерывистым тихим тоном:

— Не было ни дня…— Сглатывает ком в горле, плотнее стискивая парня в своей хватке, хотя казалось бы – куда еще?— Чтобы я не думал о тебе, как о части своего будущего. Нашего будущего. Я думал об этом с того самого времени, как принял чувства к тебе. С той самой минуты, Клод, ты стал для меня целым миром, без которого остальная жизнь не имеет значения.— Лицо льва смягчает мягкая улыбка, пока брови невольно ползут вверх к переносице,— Ты моя Вселенная. Моя путеводная звезда в холодном ночном небе.— Смотря куда-то вперед, в какую-то отрешенную точку комнаты ученого, Ларс продолжает нежно пришептывать, почти что интимно,— Мое самое ценное сокровище, одно в целом мире. Мое хрустящее воздушное безе. Моя любознательная ночная птица.

Ладонь Квина скользит по чужому позвоночнику, задевая его лишь кончиками мягких подушечек, переходя к шее с легким напором, пока эти же пальцы не зароются в копну светлых торчащих волос на затылке. Вот так. Вот так правильно. Ларс прикрывает глаза, не переставая улыбаться.

— Я люблю тебя.— Он замолкает на мгновения, позволяя переварить такие, казалось, простые, но очень значимые слова.— И я хочу жить с тобой. Неважно где, неважно кто будет поблизости. Пока ты есть в пределах моей «орбиты», это все не так важно.

Да и кто я такой, чтобы отнимать тебя у родителей, забирать неизвестно куда, лишь бы просто убежать. Хватит уже бегать.

— Спасибо тебе.

Спасибо за твои слова.
За то, как отчаянно стараешься помочь мне разобраться в этом бушующем мире.
За твою любовь.

— Я счастлив, что могу остаться. С тобой. И…— Ларс мягко усмехается, потеревшись щекой об ученого, словно ластящийся к хозяйским рукам котенок перед тем, как ослабить хватку и окончательно отпустить и так опешившего ученого.— Обещаю, что больше не буду бороться с миром в одиночку. И обязательно что-нибудь придумаю из хороших сценариев. Для того, чтобы «наше» будущее было реализовано.

Он сидит на коленях перед Клодом, словно грешник, покаявшийся перед святым отцом. Отпустивший все свои тяготившие грехи. Его ладони все еще касаются чужих плеч, но сам лев сидит напротив, опустив голову, упираясь взглядом куда-то себе в колени. Его озорные прядки скользят по лицу, щекоча нос, но он искренне их не замечает. На лице Ларса застыла блаженная улыбка. Светлая, искренняя. Он словно сам светился изнутри. Застывает так на несколько минут, стараясь насладиться этим разливающимся теплым чувством.

Наверное, стоит все же что-то сказать…

Поднимая голову, он неловко улыбается, щуря глаза:

— Прости, я тебя тут всего истискал… А сам с дороги весь  грязный. Наверное, было неприятно.

Щемящее чувство радости, что он испытывал от прикосновений к Клоду, от его слов сменялось другим: восхищением. Нет, конечно, когда ему было четырнадцать лет, он, как и любой другой мальчик-гей-подросток, мечтал о партнере, что не только подставит плечо в трудный момент, станет стеной, за которой можно спрятаться, но и сможет продемонстрировать ему свою любовь через поступки. А вскоре он вырос, понял, что слишком много от этой жизни просит, и перестал гнаться за «идеалом влажной фантазии».

А потом в его жизни появился Клод. Он не был под два метра ростом. У Клода не было горы мышц или гипертрофированной маскулинности. Он в принципе не тянул на звание «главный принц Шайенна». Но у Совы было нечто куда важнее и сексуальнее: мозг. И шестеренки Науэлла работали всегда. Более того, они работали в том же направлении, куда были направлены мечты маленького Ларса: на «любовь».

Именно, Ларсу вовсе не нужно слышать громкое «я люблю тебя» от Клода, ему не нужна тонна букетов ароматных роз или жаркие признания под покровом ночи, как в самых романтических фильмах. Конечно, в тайне каждый мечтает о чем-то эдаком, но в реальности Ларсу на самом деле это было… не нужно? Он видел любовь Клода, чувствовал ее каждой клеточкой своего тела. В том, как нежно улыбается ему сидящий напротив ученый, в том, как ласково его немного грубые пальцы скользят по шее. И в том, как Клод рассуждает о «мелких и несущественных» делах.[float=right][/float]

Лоуренс правда был готов спать на коврике в прихожей, как верный пёс, принимая во внимание то, как он бесцеремонно ворвался в жизнь чужой семьи. А тут предлагаются целые хоромы в виде мягкого дивана и персонального ноутбука.

— Это очень щедро,— немного неловко улыбнулся Лоуренс, задумчиво растягивая слова,— спасибо. Да, дивана мне будет более чем достаточно. Я худой, помещусь.

Конечно, это была шутка. Шутка на грани провала, если вспомнить склонность Квина к дистрофии и нервной анорексии. Но то уже забытая история Шайенновских переживаний. Хотя, будем честны, месяц в доме матери все равно внес свою лепту в физическое состояние Ларса. Останься он там еще на какое-то время… История бы превратилась в цикл.

— Ноутбук? Серьезно? – Удивленно вскидывает брови Квин.— Ты слишком ко мне добр. Но отказываться я не стану, не дурак же.

Усмехается. А на самом деле испытывает большую неловкость, о которой он конечно же не скажет: Клод устал слушать его извинения за доставленные неудобства. Ларс сложит их в коробочку и похоронит в душе. Постарается забыть и занять мысли тем, что ноутбук ему точно потребуется для поиска работы и составления резюме. И вот даже тут Клод его выручает. Все как и мечтал маленький Квин.

Только маленький Квин не учел, что человек, отдающий всю свою заботу и всего себя льву, станет не менее ценным и любимым им самим. Настолько, что и самому льву захочется быть полезным и надежным. Не сейчас, но однажды.

— Так завтра у нас магазины? – Улыбается Ларс, поднимаясь следом за Клодом и сжимая крепко его ладонь.— Будет здорово. Мир так изменился за эти годы, хоть посмотрю на окружение спокойным и трезвым взглядом. А не так, чтобы «бежать-бежать, быстрее бежать».

Усмехается, наклоняя голову немного вбок. На лице застывшая улыбка, его ладонь вложена в чужую. Он слушает предупреждение Науэлла о семье, ощущая, как каждой клеточкой своего тела желает остаться с возлюбленным на «подольше». Он еще на него не насмотрелся, не наобнимался. Слишком много «не».

— О, я тебя прошу, они очаровательны у тебя. Да и ты забываешь, что я сам бываю громким.— Когда Клод уже делает шаг навстречу двери, Королева притормаживает его за руку, заставляя остановиться.— Постой… Раз мы идем с тобой к твоим родителям… Я бы хотел переодеться. И душ принять что ли. А то выгляжу я…— Ларс осматривает себя, мотая головой с явно наигранным отвращением.— Не очень презентабельно.

Выскальзывая неохотно из чужой хватки, съезжая подушечками по чужой ладони до момента, пока последний цепкий палец не отпустит чужой руки, Квин отступает к собственной спортивной сумке, расстегивая скрипучую молнию.

— У меня, кажется, с собой чистого ничего нет кроме домашних треников.— Скомканная черная вещица с яркими белыми полосами по бокам штанин оказываются в руках скептически настроенного Квина, рассуждавшего скорее бубнежом, нежели человеческой речью, о своем внешнем виде.— О, тогда я возьму у тебя что-нибудь.

Хитрая улыбка озаряет лицо льва. Как же давно он не нацеплял на себя маску хитрющего лиса, как давно не щурил глаза в хищной манере, соскальзывая с фигуры Клода до его шкафа.

— Прекрасный шанс пошариться в твоем гардеробе!

Чуть ли не нараспев произносит лев, преодолевая расстояние до шкафа парой легких шагов прежде, чем раскрыть дверцы и сунуться головой вперед. Единственная вещь, что показалась ему наиболее подходящей в данной ситуации, – белая футболка с потертым принтом «Покемонов», явно немного большеватая хрупкому льву. Но сейчас же любят оверсайз вещи, не так ли? Пусть выпрыгивающий из покебола Пикачу со стоящими по бокам Бульбазавром и Чармандером и выглядели немного по-детски, немного противоречиво понятию «элегантно»,— Ларс всем своим сердцем мечтал ее примерить. Как минимум – это чистая одежда. Как максимум – она пахнет Клодом.

— Ты не против, если я в душ схожу? – Наглость – второе счастье. Когда первоначальное стеснение отходит в сторону, остается только стойкая «нужда». Нужда скинуть усталость с дороги, желание обновиться и не пахнуть скверными выхлопными газами машин. Получая в руки мягкое полотенце, которое Квин непременно постирает и вернет владельцу, и указания нужной двери ванной комнаты, Ларс спешит скрыться. Но перед уходом тормозит, выглядывая из-за плеча на Клода.— Я тебя грязным обнимал и лапал, помни. Тебе бы тоже освежиться, иначе мне придется тебя вылизать.

В качестве подтверждения собственных слов Ларс дурашливо высовывает язык с характерным «бе» и скрывается за дверью. Первые пару минут прижимаясь изнутри к двери спиной, Квин пытается угомонить в миг застучавшее быстро-быстро сердце. Он все еще не мог поверить, что с ним это происходит: Клод, этот дом, его вещи… Поднося смятую в руках футболку к лицу, утыкаясь в мягкую хлопковую ткань носом, лев делает глубокий вдох, пробирающий до мурашек от спины и до затылка. Пахнет Клодом… Значит все это реально.

Скидывая с себя грязную одежду на пол, Ларс встает под душ, позволяя в меру теплым каплям, бьющим по лицу, плечам и груди, унести всю скопленную тяжесть, всю усталость прочь. Смыть с потоком освежающей воды. Он забирает влажные волосы назад, проводит от них руками по шее и к груди. Он все еще живой. Он уже в безопасности. Более  того, он с тем, с кем мечтал быть всегда. На лице снова дрогнула счастливая, но робкая улыбка.

Квин возвращается в комнату Клода уже переодетым, с влажными волосами и полотенцем на плечах. Благодарно улыбается ему и укладывает старые вещи поверх собственной сумки.

— Душ – просто блаженство…— Расслабленно подмечает Квин, расправляя края футболки и протягивая своему партнеру теперь уже самостоятельно раскрытую ладонь, приглашая Клода повторить свой недавний жест.— А теперь… пойдем?

Экскурсия по дому – это волнение. Это интерес. Это слепое доверие ведущему впереди Клоду, что крепко сжимает его руку. Клоду, что даже сейчас не перестает оберегать глупого льва. И пусть первые пару минут все внимание смущенного Квина было сосредоточено на плотно сцепленных пальцах, он все же решается начать озираться по сторонам. А озираться явно было на что.

В доме Клода очень много звуков. Гуляющий ветер из открытых окон, что колышет прозрачные занавески. Шорох раскрытой на журнальном столике книги, не выдерживающей давления страниц, и стремящейся перелистнуть «излишек» обратно. Проигрыватель виниловых пластинок, тихо-тихо ведущий своей иглой по диску с классической музыкой. Казалось, не хватало только музыканта, что своими аккуратными и нежными пальчиками пройдется по клавишам стоящего в отдалении синтезатора, завершая причудливую композицию природы и окружения собственными ноткам. Но, кажется, мать Клода была слишком занята мытьем посуды, напевая себе что-то под нос. Это вызывало на лице улыбку, полную нежности и умиротворения. Мама Клода – поистине удивительная женщина, сочетающая в себе не только элегантность популярной певицы, но и все достоинства хранительницы очага. При взгляде на нее становится понятно, почему Клод так стремился в отчий дом. К слову, об отце… Мотая головой по сторонам, Ларс не мог не заметить легкого резонанса в интерьере: то тут, то там находилась выбивающаяся из общей картины вещица, явно не имевшая отношения к порядочной и имеющей отменный вкус женщине. Сначала Ларс заметил небрежно лежащий молоток рядом с полками книг. Последние, к слову, имели сугубо тематические названия на своих корешках: «Космос», «Механика», «Музыка». Где-то рядом на маленькой полочке скромно томились «Химия», «Биология» и математические дисциплины. Этот крошечный научный мирок невольно вызвал у Квина сдержанный смешок. Маленький Клод – маленькая полочка. Что же будет с полками, когда у Науэлла появится собственный дом? Стоит только гадать.

К слову о вещах Бьякуи, что лежали не на своем месте: молоток был лишь цветочками. Грубый набор инструментов прямиком рядом с вазой цветов и сушащимися тарелками на кухне? Хуже. Когда увешанный магнитиками и наклейками из разных стран холодильник приоткрыл свои дверцы за простым желанием Клода «угостить газировкой», Ларс испытал самое настоящее изумление. Молоток, инструменты… А что насчет покоящейся пачки бумаги на полке рядом с овощами? На лице Ларса так и отражалось это опешившее «че», но он быстро смахнул его, принял баночку прохладной виноградной газировки обеими руками и пустился рассматривать причудливый холодильник. Египет, Китай, Вьетнам, Англия… Как же много воспоминаний хранят в себе эти маленькие безделушки. Местами потертые, где-то с обломками, но все еще ценные. Поразительно, как же различаются их миры.

Окружение дома вообще поражало. Дом Науэллов не был похож на «типичный вылизанный американский дом». Здесь каждый уголок жил своей жизнью: уютная кухонька из светлого дерева с круглым столом и салфетками с красивой вышивкой создавали уют. За таким столом хотелось собраться всей семьей, нацепить висящие на стене прихватки и вытащить из духовки ягодный пирог. Разрезать на маленькие треугольнички, вручить каждому вместе с вилкой, и наслаждаться видом счастливых домочадцев, уплетающих сласть за обе щеки.

Напротив же – увешанная космическими картами и звездными небесами гостиная, так точно передающая характер главы семьи. Все те безделушки, маленькие космические сувениры и атрибутика на полках, что застал взгляд Квина, действительно поражали: еще никогда (не считая Клода) он не видел такой привязки к космическому. Он словно попал в музей космонавтики, только за билет не заплатил. [float=left][/float]Вот там, справа, целая полка фигурок маленьких и немного смешных человечков в скафандрах и американскими флагами охраняют собранные кубики Рубика, не похожие друг на друга, преисполненные в собственной сложности. А слева целый маленький макет ракеты, готовящейся к взлету. Благодарственные грамоты, какие-то важные дипломы… Дом Науэллов – поразительное место.

Задумчиво улыбаясь и мотая головой, остановившийся вместе со своим сопроводителем на кухне Ларс дергает за собачку банки с газировкой, попутно вслушиваясь в речь между сыном и любопытствующими родителями, перед которыми Ларс успел и извиниться, отвесив глубокий поклон, и пообещать помогать по дому и кухне, и вообще построить из себя скромного гостя. Ему было… уютно. Тепло. Комфортно. Он чувствовал себя членом чего-то большего, пусть все еще отгороженным невидимой стеной от идиллии семейства его Совы.

А потом он дергает за собачку и банка с громким шипением обрызгивает ярко-фиолетовыми брызгами и самого льва, и стоящего рядом Клода. И вот они, изумленные, цветные и липкие. Квин виновато прикрыл рот ладонью, рассматривая стоящего рядом Клода и выдавливая из себя:

— Прости.

Хорошо, что время близилось к вечеру, и им все равно нужно было бы готовиться ко сну. А перед тем, как лечь в кровать – неплохо хорошенько принять душ.

Лоуренс был уверен, что разговор с родителями пройдет куда лучше, чем это представлял Клод. Как минимум, потому что Квина не беспокоит тема его «отвратительной способности» и «опасной способности». Он не вырос в человека со склонностью к пиромании и уж точно не облизывал все, что движется. Как максимум – лев был уверен, что за время его пребывания в замкнутом душевом пространстве, Клод успеет поговорить со своими предками. Создать «комфортные условия». Эдакая терапия средой для пострадавшего от рук деспотичного родителя и изматывающего пути. Собственно, так оно и случилось. Во-первых, он даже из душа слышал пронзительный хохот матери Клода. Во-вторых… Это же беспокоящийся о нем Совенок. Это вызывало лишь сдержанную улыбку на лице, полном умиротворения.

С Науэллом ему было хорошо во всех отношениях.

Пока они шли на кухню, Ларс уже начинал живо представлять завтрашний день. Он был уверен, что рассвет им не встретить – Королева просто не встанет после изматывающих дней раньше, чем в десять утра, о чем он сразу же сообщил своему спутнику. А вот закат… Наверное, у каждого где-то на подкорке лежит этот, казалось банальный, но такой романтичный пунктик: остаться наедине со своим любимым за просмотром чудесных природных явлений. И ведь казалось, ну закат и закат – что в этом такого-то? Каждый день тебе и закаты и рассветы. Нет же, рядом с нужным человеком даже самый заурядный закат становится по-настоящему особенным.

— Да, обязательно посмотрим на закат.

Он еле сдерживает подкрадывающуюся улыбку, оставляя в напоминание о собственной радости лишь едва заметную ямочку на щеке.

А впереди был главный квест: любопытствующие родители и кухонные посиделки. Неуверенность потеряшки, которую он демонстрировал еще час назад, отступила на задний план. Сейчас руку Клода отпускал уже совсем другой человек: пусть лицо льва было залеплено пластырями, пусть его волосы были недостаточно высушены, но всем своим видом Королева источал благодарную доброжелательность.[float=right][/float] Он слегка наклонял голову вбок, растягивая губы в улыбке, складывал ладони в замок за спиной и послушно присаживался на отведенное место, совершенно не скрипя стулом. Невесомо. Все по этикету. Благодарно кивая Клоду, он принимает холодную банку газировки, ощущая, как капельки воды стекают со стенок алюминиевой банки по пальцам.

В самом начале ему не удавалось вклиниться в разговор с вопрошающими взрослыми по инициативе опекающего Клода. Когда Ларс только открывал рот, Науэлл уже произносил целые предложения. По спине пробежала немного нервная дрожь. Не за себя, за этого ученого, что так старается защитить Ларса от, вот ведь нашел причину!, собственных родителей.

Колено Квина касается бедра парня под столом в легком толчке. Незаметно, тайно, так, чтобы никто не заметил их не вербального разговора.

«Клод, все хорошо, я справлюсь»

Ситуацию спасла Лилиан. Ее слова навевали приятную волну воспоминаний, подобную летнему бризу на морском пляже. Невольно опуская голову и упираясь взглядом в нагревающуюся в руках льва банку, Ларс неожиданно с нежной улыбкой начинает отвечать:

— Клод удивительный.— Его голос звучит тихо и бархатисто, именно таким тоном каждый родитель хочет услышать искреннюю похвалу своего ребенка.— Он всегда был впереди любого учащегося нашего приюта. Многие ребята восхищались его упорством. Он не просто старательный, но еще и очень смелый. А еще он смог собрать вокруг себя прекрасных людей.

Кажется, он начинал забалтываться. Хорошо, что рядом был тот самый Клод, закатывающий глаза и переводящий тему в нужное русло. А потом была череда извинений, принятие важного решения, разрешение «остаться» и приятная беседа с отцом семейства. Квин с интересом (непонятно, наигранным или реальным?) вслушивался в слова Бьякуи, рассуждая о том, как было бы здорово посмотреть на солнечное затмение, раз есть такая возможность. И все было бы хорошо, если бы не случайно пролитая газировка.

Клод раздражен.
А теперь уходит.

Стоило бы потеряться, поспешить ретироваться в другую душевую, но перед этим ответственный Ларс попросил тряпку и протер липкий стол от собственной оплошности. В награду получил сверток постельного белья на отведенный ему диван и напутствие самого главы семьи:

— Ты уж позаботься о нашем сыне.

И Лоуренс улыбается, уверенно кивая на эти слова прежде, чем вновь оказаться в ванной комнате. Он обязательно сделает все, чтобы Клод не чувствовал себя одиноко. Чтобы Клод был счастлив. Даже если для этого придется свернуть горы, пойти против собственной природы или… исчезнуть.

Так же, как исчезают дурные мысли под каплями прохладного вечернего душа. Казалось, он был тут еще совсем недавно, до экскурсии по дому, но одно дело – душ с дороги, и совсем иное – душ перед сном. Последнее же – целый ритуал, состоящий из пены от сладко пахнущего геля для душа на руках; из тщательно вымытой кожи и умытого лица. Каждый раз, принимая душ, Лоуренс делал все по максимуму, оставляя в чистоте даже то, о чем обычно не думают типичные гетеро-мальчики их возраста. «А вдруг сегодня?» — именно с такими мыслями он принимал душ в Шайенне, с ними же по привычке принимал первое время и в материнском доме (мысли о Клоде помогали ему держаться), все ожидая какого-то чуда. Но чуда не случалось, а привычка осталась.

В комнату он вернулся первым. Вся их одежда уже покоилась в корзине для грязного белья, а брать еще одну футболку вне поля зрения Клода было как-то… неудобно. Коротая время, проведенное в разлуке с «мамой-уткой», Квин шарился в собственной сумке, надеясь найти хотя бы одну чистую футболку [float=left][/float]или майку, что прикроет его голую грудь, покрывшуюся мелкой гусиной кожей из-за перепада температур холодного душа и теплого воздуха комнаты.

Не удивительно, что Науэлла, зачем-то стучавшего в собственную дверь, он встретил спиной. Его плечи – острые пики, лопатки – словно торчащие рудименты крыльев. Ребра – целая линия гармошки, обтянутая тонкой кожей. Хрупкое тонкое тело с бледной кожей и шрамами, что нельзя стереть собственной «причудой». Некоторые раны должны оставаться как напоминание о том, что он все еще жив. О том, что пережил от неблагодарных людей, использовавших льва, о том, как жестоки бывают детишки, заигравшиеся в войну. О том… что он смог выбраться из приюта не сломанной куклой, но с боевыми шрамами. Науэлл был таким же. Покалеченным людьми и войной, но пережившим все и вышедшим в мир. Эти шрамы – их главный пропуск в «нормальную жизнь».

— А, нет, что ты.— Ларс кидает взгляд на вошедшего в комнату, как-то неловко потирая ладонью переход с шеи на плечо.

Невольно проследив за вышагивающим к шкафу Клодом, Квин замирает, чувствуя, как его щеки начинает стягивать навязчивым румянцем. Он слишком давно не видел Клода. Он очень давно не видел Клода ТАКИМ. Для него тело Науэлла не было ужасным. Ни в том самом лазарете, когда лев впервые прикоснулся к чужому ожогу против воли ученого, ни после лагеря, ни во время последних изматывающих лет в приюте. Ученый был для него красив. Даже со всеми увечьями и отпечатками других неосторожных людей. Даже таким не идеальным.

Поджимая губы, Ларс совсем тихонько, словно на цыпочках, подкрадывается к ученому со спины, нерешительно вытягивая руки, что подобно ползучим лианам обвивают торс совы. Его прохладные ладони ложатся на чужую грудь, задевая подушечками пальцев и крупный ожог, и слегка выступающие над кожей розово-бежевые маленькие отпечатки пережитого прошлого. Совсем ласково обводя очертания дефектов пальцами, сам лев прижимается к чужой спине собственной грудью. Кожа к коже. Прохлада к теплу. Его сердце отбивает бешеный ритм, норовясь выпрыгнуть за пределы грудной клетки с такой силой, что, кажется, и сам ученый может почувствовать этот отдаленный стук, отражающийся где-то меж его лопаток.

— До сих пор не верится, что мы выжили, правда?

Шепот Лоуренса прорывается сквозь нависший вакуум тишины. Помимо него только стрекотание сверчков, доносящееся откуда-то с улицы, могло прорваться в мир, утративший любые другие звуки, не касающиеся их двоих. Невольно щекоча влажными прядками бирюзовых волос чужую шею, Квин опускает голову, касаясь мягкими горячими губами его плеча, продолжая шептать уже в него:

— Клод…— Его лицо пылает красными оттенками смущения, и как хорошо, что ученый не видит этого, а взгляд ярких янтарных глаз съезжает в сторону, пытаясь зацепиться за что-то, что позволит успокоить ту гамму чувств, что скопилась в его груди.— Могу я немного полежать с тобой в кровати перед тем, как пойти на диван?

Такая простая просьба, но такая важная. Им не часто доводилось пребывать рядом, и уж тем более в кровати. На теле все еще живы тактильные воспоминания из палаточного лагеря в ту самую ночь. Он все еще чувствует призрачным наваждением ладонь Науэлла, что мягко прижимает засыпающего заплаканного льва, все еще слышит отголоски родного голоса, говорящего такие простые, но такие важные вещи. В каком-то смысле он все еще жив благодаря той ночи. И сейчас… стоило все же попытаться?

Но лев не торопился в кровать. Он продолжал вжиматься в тело ученого, водить приоткрытыми губами по нежной коже плеч, выдыхая теплый воздух. Стискивать чужую грудь в отчаянных объятиях и шептать, отпечатывая слова на его теле:

— Кажется, словно все это сладкий сон.— Его голос мягкий, пусть эта мягкость и отдает какой-то неизвестной горчинкой грусти.— Знаешь… Там, в материнском доме без тебя я словно снова испытал ангедонию. Я пребывал в инсомнии. Чувствовал, как моя холинергическая активность снова дала сбой.

[float=right][/float]Он перешел на язык, понятный Клоду. Не потому что кичился знаниями, нет, он не из этого числа. Потому что язык «химии» был куда понятнее сове, нежели язык обычных человеческих чувств. А Ларсу было важно, чтобы ученый видел, насколько он важен и любим.

— Ты словно нормотимик, переработал и выровнял холин в моей системе нейромедиаторов. Поймал мои болезненные мишени, соединил утраченные связи. Ты словно флуоксетин – селективно ингибировал обратный захват серотонина. Повысил его концентрацию в головном мозге, починил то, что было сломано. – Пальцы вновь блудливо обвели чужие шрамы, сползли вверх, пока не обхватили со стороны груди плечи. Так бы и стоять долго-долго, не отлипая.— И нет, я вовсе не идеализирую тебя, Клод. Это мое мнение, мои ощущения. Я выводил их не день и не два.— Собираясь с духом, Квин дополняет спустя краткую паузу.— Даже сейчас, ты чувствуешь, как у меня выбрасывается адреналин и кортизол? Мои дофаминовые рецепторы и серотониновые всецело нацелены лишь на тебя. А еще…— Ларс приближается к чужому уху, завершая свой монолог.— Кажется, мой уровень окситоцина поднимается, когда я вижу тебя без футболки.

Невесомый шлейф шоколадного аромата спускается от волос ученого, ударяет сладкой бомбой по рецепторам Лоуренса, заставляя покрыться мурашками от столь любимого запаха ЕГО Клода.

— Ты пахнешь как стимулирующий фенилэтиламин, как усиливающий желание триптофан и связующий воедино теобромин.— Вдыхая аромат чужой кожи, Ларс прикрывает глаза.— Обожаю твой запах.

Abel Korzeniowski — Charms

Его сердцебиение разбивается в единый ритм с чужим вздохом. Он чувствует, как вздымается грудь ученого под его нежными руками. Ощущает каждой клеточкой тела то, каким током стимулирует чужое тело своими словами, жестами и прикосновениями, полными ласки и неприкрытого обожания. Клод не пытается сбежать из-под свалившейся на него лавины новых чувств, именуемыми «Лоуренс Квин». Кажется, его тело порывалось применить тактику «бей и беги», уберечь своего владельца от неминуемой гибели в потоке ласки от чужих губ, но… Но Клод остался. Более того, он принимал отведенную ему, исключительно ему единственному во всем этом чертовом мире, любовь.

В словах Лоуренса не было фальши. Произнося все сложные термины, щекоча чужую кожу собственным дыханием, он невольно позволил себе прикрыть глаза, поддаться щемящему чувству радости: он будет услышан. Его губы, мягкие и немного искусанные от шалящих еще утром нервов, растягиваются в блаженной улыбке. Сеточка капилляров, тонкая-тонкая и ветвистая, наполняется кровью, приливающей от груди вверх, к самим щекам, заставляя и самого льва покрыться ярким румянцем. Кажется, он еще никогда не приближался к своей холодной и одинокой луне так близко, буквально касаясь кончиками ступней орбиты под именем «Клод».

В этом вечере для него было идеально все: приятный полумрак темно-синей комнаты, нарушаемый разве что горящей напольной лампой, словно они действительно находились в космосе, темном и одиноком; уединенность от чужих глаз; легкое покачивание штор от сквозняка, таких невесомых, но способных отгородить их тонкие и хрупкие тела от опасного внешнего мира. Идеальный вечер для того, чтобы сказать «я люблю тебя». И пусть Ларс уже говорил это множество раз, ему всегда казалось, что этого было мало. Что слова были недостаточно яркими, не попадали прямиком в сердце. Он долго искал способ, как выразить все то, что накопилось в нем за эти годы… И слова наконец-то нашлись.

Ему было страшно. Настолько, [float=left][/float]что кончики пальцев пронзил холод. Вдруг он покажется глупым? Вдруг Науэлл воспримет их как издевку? А что, если они посмотрят на одно и то же слово по-разному? Такое ведь часто бывало в их паре… Пока один видит в букете цветов цианогенные гликозиды, второй вспоминает легенду о Японском императоре и «извинениях» в виде цветов. Так было часто. Но Квин искренне желал всем своим сердцем, чтобы сегодня свет на одну важную вещь – любовь, был пролит одинаково ярко для них двоих.

Теплые немного шершавые пальцы Клода, что легли мягкой подушкой поверх его ледышек – лучшее подтверждение того, что он смог достучаться. Сердце Квина отбивает оглушающий стук, бьющий и по груди, и по голове. Он не слышит ничего, кроме этого стука, этого клокочущего чувства, словно все его тело подбрасывает в такт этому назойливому «ту-дум». Его ноги – сплошная мягкая вата: дунешь – обязательно упадет. Прямо сейчас все его тело трепетало и содрогалось мелкой дрожью от счастья. Именно. Прямо сейчас он был …

Счастлив.

А потом Квин удивленно поднимает голову, сталкиваясь блестящими озорными огоньками золотых глаз с чужими, ярко пылающими на фоне темноты драгоценными гранатами, что он полюбил с первого дня их встречи. Взгляд Клода, как и сам ученый, был самой большой ценностью. Самым ярким сокровищем целого мира. Нет, он и был целым миром. Его миром. И этот самый мир сейчас дарил ему столько тепла, сколько не дарит даже самое горячее кофе после морозной прогулки в горах.

Квин щурится, смотря на возлюбленного сквозь пушистые длинные ресницы, податливо дотягиваясь вперед к чужой ласке, охотно задевая чужой нос собственным. Было в этом что-то безобидно детское, но вместе с тем и сокровенно интимное. Он продолжал бы и дальше ластиться к ученому, как самый нежный кот, трущийся о чужую ладонь… Но ученый продолжал его удивлять. Удивлять, заставляя широко раскрывать глаза, приоткрывать рот и выдавать тишайшее «ах» на касания. Все, что сейчас делал Клод, отзывалось в теле Королевы колким чувством желания. Чужие теплые поцелуи пронзали тело мелкими иголочками, заставляя просить больше-больше-больше. Развернувшийся к нему Клод продолжал быть в объятиях Королевы. Уже более цепких, перешедших на чужую спину. Соскальзывая подушечками вдоль лопаток, он обратно полз ими наверх, пока не ухватится за плечи. Весь он – целиком и полностью во власти ученого. Тяжелая голова ластится к удерживающей его ладони, дыхание немного судорожно вырывается из приоткрытого рта на каждое невесомое прикосновение чужих губ. Если рай выглядит так – Ларс хотел [float=right][/float]бы в нем остаться навсегда. Вот так вот плененный одним единственным существом. Вжимаясь в ученого грудью, слегка наклоняя голову в сторону его прикосновений, Ларс вновь открывает глаза, устремляя взор на приблизившегося столь неприлично Клода.

Его золотые глаза словно затянуло пленкой. Пленкой того, чего он не испытывал ни с одним из своих партнеров. Пленкой, мешающей отвлекаться на чужое, на весь мир вокруг. Только фигура Клода, его теплое дыхание и щекочущий губы шепот, который Квин ловит и отпечатывает на себе, невольно вытягивая голову вперед. Как можно ближе.

— Хотел…

Срывает с губ едва слышимым шепотом лев, убирая руки со спины Клода, не для того, чтобы сбежать, как он всегда это делал, нет. Лев скользит пальцами по чужой груди вверх, переходя к плечам и смыкая кисти в замок у затылка возлюбленного. Чужой палец на нижней губе невольно соскальзывает по его же вине. И в это самое мгновение, то самое, когда все в мире остановило свой ход, уступчиво отдалившись от двух влюбленных юношей, губы Королевы нежно смыкаются в поцелуе с Совой. Обхватывая их, он задерживается нежным, полным чувств касании. Он не спешит, но  соскальзывать с них, оставляя позади лишь легкий шлейф нежности. Соскальзывает, чтобы вновь впиться в чужие губы. Уже чувственнее, увереннее. Прижаться всем телом к чужой груди, ловко развернуть Клода и заставить того вышагивать спиной в сторону кроватей.

Запинаться о разбросанные книги, хвататься ладонью о перегородку-стенку у кровати, лишь бы не потерять равновесие. Нет, он не собирается отпускать угодившего в его любовный капкан ученого так просто, пока тот не упрется голенью о перекладину кровати. Только тогда… и лишь на короткое время.

Отрываясь от чужих губ, оставивших что-то сладкое и медовое в послевкусии, Ларс упирается ладошками в чужую грудь, толкая блондина на кровать. Забирается сверху, нагло усаживаясь тому на низ живота. Опускает голову, позволяя прядкам волос свисать вперед и прикрывать тенью его красное лицо. Он сам – целый круговорот описанных ранее гормонов, устроивших безумные скачки по всему телу. Ладони, лежащие на чужой груди, невольно дрогнули от нетерпения и подкрадывающегося возбуждения.

Лоуренс рассматривает лежащего под собой ученого, то, как красиво приглушенный свет отражается о его бледную кожу. То, как в принципе прекрасен этот человек. Его человек. Сегодня никто в мире не сможет забрать даже крупицу его внимания ото льва. Ладонь Ларса ложится на чужую щеку, он оглаживает скулы блондина, ведя большим пальцем по нежным губам, очерчивая их контур. И все с одной мыслью.

ты мой.

Склоняясь ниже, Квин опаляет чужую шею жарким дыханием, проходясь вдоль кожи дорожкой из поцелуев, мазнув губами к самому подбородку. Где-то на середине шеи он немного ревностно прихватывает кожу, оставляя легкий укус. Ревностно, потому что Клод Науэлл не может [float=left][/float]принадлежать только ему, когда они выйдут из этой комнаты. Но сейчас… Сейчас он вновь обхватывает его шею зубами. Совсем легонько, оставляя лишь приятные щипки. И тотчас же зализывает оставленный след кончиком языка. Тонко-тонко, немного щекотно.

Вновь поднимаясь, отрываясь от возлюбленного с удушающей неохотой, Лоуренс берет чужую ладонь, опуская ее себе на живот. В его взгляде – страсть и нежность. Его брови невольно сведены к переносице, на губах улыбка. А голос отражается шепотом в этом тихом пространстве комнаты:

— Ты моя естественная природная аддикция. Эволюции потребовалось четыре миллиона лет, чтобы мое дофаминовое вознаграждение активировалось на тебя. Ты мой аттрактант-релизер, к которому я испытываю тропность. Клод…— Устраивая его ладонь себе на область печени, то место, откуда берут свое начало следующие явления, он вновь одаривает его улыбкой, проговаривая,— мои гликопротеиды совсем не спокойны. Мой андроген-связывающий глобулин связал тестостерон и 5-дигидротестостерон с эстрадиолом… Понимаешь?

Лоуренс возбужден. Его гормоны плотно создали огромную цепочку из белков, отправив гулять по кровотоку. К голове, к груди, к паху. Все его тело сейчас – сплошное возбужденное полотно, ожидающее, когда его разрисуют яркими красками.

Он не отпускает руку ученого, переводя ее себе на щеку. Прихватывает большой палец губами, отправляя себе в горячий рот. Неторопливо проталкивая его пальчик глубже, обвивая его языком, он с чувством посасывает его кожу, не прерывая зрительного контакта. Слегка отстраняясь, Квин ласково шепчет:

— У тебя все еще есть шанс отправить меня на диван.

Наутро им останутся лишь смятые простыни как напоминание обо всех тех безумных движениях, в которых изгибались их тела. Смятые в страсти кусочки холодных и далёких звёзд, разбросанных точечно по черному покрывалу. Так же точечно, как оставались на теле Ларса следы от зубов. Утром они непременно померкнут, да даже через пару часов, все же ученый «щадил» своего партнера, играясь с тонкой кожей. Но и этой игры было достаточно, чтобы сам Квин временно превратился в карту звездного неба. Такого… дрожащего в чужих руках, приоткрывающего рот и цепляющегося за чужие плечи, чтобы иметь хоть какую-то точку опоры, [float=right][/float]не рухнуть назад от переизбытка чувств. Словно его хрупкое тело не выдержит всего, что дарила вечерняя близость с ученым. Такая долгожданная после разлуки. Они на своей маленькой орбите создают собственные звезды. Но на самом деле сегодня космос волновал их меньше всего, ведь все орбиты, цивилизации и звезды тухли, когда дело касалось Клода. Он — главное космическое тело во всей Галактике. Он — центр всего мироздания. Он – то, что заставляет Лоуренса буквально утопать в череде новых чувств, никогда ранее не испытываемых. Например, сейчас, заставляя издать тихое «ах» на чужой рывок, заставляя затуманенным взглядом смотреть в чужие глаза, податливо приоткрывая рот и отпуская чужой палец. Сейчас, вновь сминая чужие губы в требовательном поцелуе, успевая тихо промычать от удовольствия и толкнуться языком. Наверное, Клод действительно был «первым». Первым в его жизни, первым в его (не его) постели, с кем он хотел превратиться в единое целое. Раствориться, потеряться, объединить чувства, чтобы они накрыли не только их, но и взорвались «бесконечной новой».

И этот центр Вселенной сейчас издевается, ну честное слово! Разрывая поцелуй, вытягивая тонкую и едва ощутимую ниточку вязкой слюны, он опаляет чужие губы жарким дыханием, пытаясь отпечатать каждое произнесенное слово. Разве же можно пронзать все естество Квина до электрических разрядов своим сексуальным низким тембром голоса, резонирующим с вакуумным окружением? Этот голос бархатными и жёсткими нотками отпечатывается на его коже вибрациями, унося Королеву куда-то далеко-далеко. Это было невыносимо. Это заставляло впиваться ногтями в чужие плечи, слегка оцарапывая их и соскальзывая по бледной коже, оставляя за собой краснеющие тонкие полосы. А на лице возникает кратковременная хитрая ухмылка на чужую издевку.

— И ты так просто отпустишь меня?— Конечно же, он не серьезно. И все его интонации выдают хитрющего лиса, коим и являлся распаленный Квин.

А потом он вновь вытягивается в позвонке, изгибается под чужими изучающими руками, щуря глаза от волны щекотной и возбуждающей лишь больше ласки, не замечая, как сам дергается и выдает шумный выдох. Прямиком на ухо Науэллу, успевая прихватить чужую мочку зубами и оттянуть на себя, зализывая после кончиком языка след от укуса, проходясь по завиткам ушной раковины.

У Квина сбивается дыхание от череды укусов, он отклоняет голову назад и чуть вбок, позволяя непослушным прядкам вновь упасть на его лицо красивыми бирюзовыми волнами. Он закусывает губу, пытаясь подавить подступающие стоны. Блуждает руками по чужим плечам, невольно скатываясь с них к груди, оцарапывая участки кожи, не пострадавшие от огня. Пусть эти царапины померкнут к утру, но сейчас… Сейчас они так красиво дополняли маленького совиного садиста. Не зная, куда деть руки, он закидывает их вновь на чужие плечи, проводит подушечками пальцев вверх по шее, надавливая вдоль шейных позвонков, пока не окажется зарытым в густые прядки волос. Сжимает их, немного заставляя почувствовать мнимое сопротивление, кричащее амбивалентно: «сильнее, кусай еще сильнее».

А потом он принимает условия Его игры. Усмехается немного хрипло на чужое напоминание их маленького правила, зародившегося ещё в приюте. Вот только… Там, в приютских стенах, на кровати, отгороженной от другой части 305 комнаты шторкой, все было совершенно иначе. Там было любопытство, было желание, разбивающееся о скалы возможностей. Сегодня же им принадлежала вся комната. [float=left][/float]Сегодня они могли одарить друг друга страстью, не скрываясь. Но что более важно… Кажется, эта страсть была взаимной. Невольно потираясь пахом о чужой, Ларс покрывается большей краской, казалось, его температура тела стремительно приблизилась к сорока градусам. Он чувствовал изменения. То, чего не было раньше, пусть и не оставался до конца уверен. Вдруг опьяненный страстью мозг решил подшутить над ним злую шутку? Нет уж, только не сегодня.

— А ты заткни меня. — Его губы растягиваются в похотливо-хитрой улыбке. Он обхватывает чужую подушечку пальца мягкими губами, совершенно неторопливо и с чувством погружая и весь палец себе в рот. Лоуренс методично двинул головой, имитируя фрикции, заглатывая палец, лаская его извитым языком и отстраняясь. С причмокиванием выпуская чужую фалангу, растягивая между подушечкой пальца и языком тонкую ниточку слюны, и сразу же прикусывая за фалангу напоследок, Квин наклоняет голову вбок, скользит пальцами руки к чужому затылку, сминая белоснежные волосы и отдергивая чужую голову уже сильнее назад, заставляя посмотреть себе в лицо. — Иначе я не смогу быть тихим, Совенок. Заставь меня молчать. Как тиран-мецинат заставляет молчать аристократов Древней Греции…

Ох, эти сравнения. Но Науэлл сам назвал себя в шутку «тираном». Пусть это выражение и подходило ему отчасти: самый настоящий тиран, раз заставлял Ларса ждать так долго этой ночи. Но Квин вовсе не злился, не дулся, не изнывал от тоски все это время. Нет, он терпеливо ждал, настаивал эти чувства и подбирал правильные слова. «Первый раз» должен быть особенным. Как бутылочка дорогого вина, вскрытая в самый важный день жизни.

— Нет-нет-нет... — Почти жалобно простонал столь зависимый от чужой ласки Квин, буквально вышептывая свои судорожные «прошу» и ерзая на месте, невольно потираясь о Клода.— Не останавливайся… Возьми меня.

Ладонь Лоуренса скользит по чужой груди, очерчивая мышцы, задевая торчащий сосок. Спускается к животу, невесомо затрагивая  подушечками белую линию живота. Все это для того, чтобы добраться до резинки брюк, оттянуть её, ослабить, и приспустить ниже, забирая следом и складки нижнего белья.

А потом он рассыпается в какой-то странно-вожделенной улыбке, опуская взгляд. Касается кончиком пальца чужой головки, немного издевательски надавливая на уретру.

-Какой красивый…

Словно извиняясь за то, что отвлекся с лица возлюбленного, он поднимает голову и подается вперед. Немного с рывком, немного хаотично и с излишком страсти впивается в чужие губы буквально на какое-то недостаточное мгновение. Кладет руки на чужую грудь и отталкивает от себя, заставляя вновь упасть на мягкое звездное небо. А сам спускается ниже, встает на четвереньки и стягивает не аккуратными, рванными движениями, полными неловкости и неуклюжести штаны и белье с бедер Клода. Так нетерпеливо. Немного [float=right][/float]ворча себе под нос. Заглядывает в чужие глаза своим затуманенным взором, словно вопрошая «мне можно?», спускает ненужную одежду, заставляя перешагивать сначала одной ногой, а после и следующей. Ненужные тряпки летят куда-то за спину. Он даже не контролирует куда. Ему плевать. Все, что сейчас видит лев – небывалый и перехватывающий дух вид совершенно голого Клода.

И он снова опускается, берется мягкими дрожащими руками за чужое бедро, оставляя на внутренней поверхности россыпь поцелуев.

— Ты прекрасен…

Шепчет, касаясь губами кожи, прихватывая ее и оттягивая в укусах. А после и вовсе впиваясь в самое мягкое место, втягивая кожу губами так, чтобы после на самом интимном, самом неприметном месте, куда сможет заглянуть только Ларс, осталось красное пятнышко с мелкими точечными подтеками. Засосы на бедрах были так к лицу Науэлла, что Королева решает оставить еще несколько, жадно кусая, зализывая место нового пятна и поглядывая краем глаза на возлюбленного.

— Твои валики erectuo ткани сформировали такую красивую glans penis,— издевательским шепотом выдыхает Квин на обозначенную головку, опаляя ее своим жаром, высовывая кончик языка, что дразняще касается колечка уретры вдоль и поперек, немного с нажимом,— мне так нравится твой нейроваскулярный процесс… Как же я рад, что твой оксид азота смог выделиться и расслабить стенки сосудов в пещеристых телах…— Мягко проведя подушечками пальцев вокруг ствола, Квин неожиданно сжимает его посередине несколькими сдавливающими движениями, продолжая нашептывать и водить головкой себе по губам,— или… Это все твоя лимбическая система мозга?

Не дожидаясь ответа, Ларс растягивает губы в улыбке, заправляет выбившиеся пряди волос за ухо и приоткрывает рот. Сначала касаясь лишь губами, [float=left][/float]немного всасывая головку и не двигаясь дальше, он обводит ее по кругу языком, задевает уздечку у крайней плоти, сотрясая вибрациями от довольного мычания. Медленно водя ладонью вдоль члена надавливающими движениями, он поворачивает голову вбок и проталкивает половой орган глубже, позволяя упереться себе в щеку изнутри. Свободной рукой Королева скользит вверх по животу до мечевидного отростка, раскрывая пальцы веером, чтобы в следующую же минуту с нажимом провести ими вниз к животу, оставляя яркие полосы.

Медленно-медленно… Он ведет головой вперед и назад, имитируя движения. Ему не хочется торопиться в попытке растянуть удовольствие. Вкус чужой плоти немного специфичный, немного кислый, но Королеве нравится то, что он ощущает. Ему нравится все в Клоде. Каждая его частичка. И прямо сейчас он готов показать это «нравится» сладостным минетом. Он прикрывает глаза, погружаясь в процесс. Проталкивает член глубже, обвивая его языком, пока шаловливая рука сжимает его у основания, иногда переходя на мошонку.

Он слишком долго ждал этой ночи…

Найти уязвимое место в броне – та еще задачка. Особенно, когда эта броня – неприступный ученый с миллионом замков, к каждому из которых нужно подобрать свой индивидуальный ключик. И Лоуренс искренне считает победой, удивительной победой — услышать сладостный стон ученого, все это время источавшего ауру непоколебимого спокойствия. Всего-то и нужно было правильно подобраться к завиткам уха, прихватить в нужно месте нежную кожу и оттянуть на себя. И вот неприступная оборона рушится на глазах, оставляя перед ним совершенно голого и беззащитного ученого, павшего прямиком в крепкие объятия страсти.

Ничем не стесненное, открытое тело Клода – настоящее сокровище, попавшее в блуждающие и изучающие руки Квина. Бесценное, хрупкое. То, чем он прямо сейчас мог всецело обладать, контролировать. Наслаждаться каждым изгибом напряженного тела, каждым оброненным вздохом, прорывающимся сквозь приложенную плотно к губам ладонь. Клод – целая карта со своими материками обожженных островков, с белоснежными океанами кожи  и реками видных капиллярчиков вен. И по всему этому хочется проводить пальцами, с нажимом, ощущая под собой пронзающее подобно электричеству тело. Клод – его личный афродизиак, его импульс.

И когда он берет его в рот, нежно, неторопливо, то этот импульс словно передается на все окружение. Вот только не Ларса… Вздрагивая, Квин открывает глаза,[float=right][/float] озираясь по сторонам. Темно? Пробки выбило или..? Спотыкаясь взглядом о возлюбленного, чья грудь судорожно поднимается в дыхании, до Квина доходит, в чем проблема. И это кажется ему.. милым? Невинным? Вызывающим лишь большее желание? Ларс тихо хмыкает, вновь опуская взгляд и плотнее сжимая чужой член у основания.

Наверное, любой другой бы испугался, остановился и сказал «воу, парень, полегче», но не лев. Для него выбитые пробки имели совершенно иное значение: это высшая похвала. Словно его буквально приласкали, провели ладонью по щеке и назвали «хорошим мальчиком». Тахикардия отбивает в груди громким ритмом, бьет по ушам, заставляя погрузиться в процесс с головой, отрешиться от темной реальности, где из освещения остались лишь фонарь улицы (ненадолго) и тусклый свет далекой луны. Слыша издевку Клода, Лоуренс поднимает на него хитрый взгляд. На секунду отрывается от чужого органа, с причмокиванием выпуская его из горячего рта и прислоняясь к головке щекой.

— Забываешь, что сейчас я у руля.— Он говорит тихо, ласково, нежно, но с хитростью. Так умеет только Королева. И в подтверждение собственных слов он поступательно сжимает ствол, водит вдоль него ладонью, укрепляя свои позиции. Направляя губы обратно к головке, заглатывая как можно глубже в горячее горло, лев с удовольствием мычит, продолжая столь долгожданные ласки и игры.

На периферии сознания обрывками проносится голос отца Клода за стеной, отзываясь беспокойным стуком в груди и пробегающими по спине мурашками. Если подумать, то их маленькое «безумие» сейчас – очень опасная игра. Лишний стон, лишнее слово – их раскроют. Прервут эту чудесную ночь. Но пока все заботы Бьякуи сводились к не работающей технике на кухне, что давало тень надежды на его скорую отправку в спальню. Главное, остаться незамеченными.

А потом лопается и лампочка фонаря, оставляя любовников в кромешной темноте. Буквально отрезая от внешнего мира. Только они. Только их тела и обостренные прикосновения. Как жаль, что и это длилось мучительно долго.

Он слышит чужой хрип, заставляющий поднять голову, посмотреть в чужое лицо взглядом, полным обожания, надежды и какой-то детской обиды на то, что его заставили прерваться. Неохотно выпустить чужой орган из рта, проехавшись по плоти краешком зубов, выпрямиться, но оставить сомкнутую руку все там же, не переставая совершать редкие движения.

— Так обесточь…— Как-то едва слышно отзывается Квин, прикрывая глаза и ластясь к чужой ладони, заведенной за ухо, вытягиваясь ведомо следом за ней, поднимаясь на один уровень с ученым.

Он слушает его, но голос Науэлла одновременно кажется таким близким и далеким, его назойливо перебивает собственное возбуждение, собственное неугомонное сердце. Облизывая блестящие от слюны губы, закусывая нижнюю, Ларс склоняет голову вбок. Нет, конечно, он понимает, что слишком гонит повозку. У Клода все же новый опыт. Не удивительно, что он может опасаться последствий. Не удивительно, что он хочет остановиться. И как бы обидно не было Королеве, опустившей свой взгляд на чужую грудь, он [float=left][/float]прекрасно все понимал. Это не в первый раз, когда ему приходится себя сдерживать. Не в первый раз все останавливается, стоит разгоряченному Ларсу достичь точки безумия похоти. И потому его ладонь аккуратно разжимается, выпуская член Клода.

Он все понимает.

Или нет? Удивленно вздрагивая и обращая все свое внимание на Клода, Лоуренс издает тихое мычание в ответ на чужую инициативу. Опуская ладони на чужие плечи, сжимая их, лев как-то прерывисто выдыхает со смазанным «а-ах», приоткрывая рот и позволяя вгрызться в губы с этим жарким и полным желания поцелуем. Поцелуем, что снова электролиузет каждую клеточку его тела, заставляет обмякнуть в чужой хватке, податься вперед грудью и отклонить голову. Позволить острому укусу оттягивать нежные губы, ответно опаляя ученого жаром собственного дыхания, пытаясь ухватиться краешком зубов его верхней губы с каким-то подобием сладостного рыка.

Отстраняясь, он смотрит в алые глаза напротив, как-то нервно облизывая вмиг пересохшие губы. Слова Клода отпечатываются тремя сильными пульсациями внизу живота. Каждая пульсация на каждое слово «чего», «ты» и «хочешь». Прижимаясь пахом к чужому, утыкаясь возбужденной плотью сквозь завесу ткани брюк, обвивая чужую шею руками, Лоуренс приближается к его губам, шепча прямиком в них, задевая в каких-то мажущих движениях, словно играясь и не позволяя сомкнуть губы в поцелуе. Не время для поцелуя, время для слов. Обжигающих, полных желания, на грани сладостного стона:

— Хочу, чтобы ты взял меня.— Кончиком языка обводя его губы по контуру, легонько щипая за нижнюю губу зубами, он говорит с улыбкой, пока одна из рук поглаживает ученого по шее, доходя до шеки и нежно очерчивая скулу.— Даже если потеряешь контроль – это ничего. Ничего...— Его «ничего» проносится едва уловимым, щекочущим губы шепотом несколько раз, уверяя ученого, что все будет хорошо и не стоит бояться.- Я весь твой, Клод. Каждой клеточкой своего тела твой.— Он невольно подается бедрами вперед, в нетерпении ерзая.— Возьми меня, прошу… Прошу тебя. Я уже не могу сдерживаться…

Иногда ему казалось, что он был околдован этой Совой. Словно тот проводил эксперимент и еще в самую первую встречу незаметно ввел ему какое-то вещество, разгоняющее кровь, вызывающее буйство гормонов. Словно произошел какой-то «импринтинг», и с того самого дня Ларс не мог смотреть ни на кого другого. Иначе он не мог объяснить, откуда взялось это горячее чувство, почему он был готов растаять в чужой ласке, податливо подаваясь вперед и прикрывая глаза навстречу ласковым касаниям губ.  Он буквально наклонял голову вслед за мягкими движениями пальцев по своей скуле, вжимаясь в чужую ладонь щекой, словно любвеобильный кот, истосковавшийся по прикосновениям своего хозяина. Накрывал его ладонь поверх собственной, прижимая к себе плотнее, слегка поворачивая голову в ту же сторону так, чтобы нежно обхватить чужие подушечки пальцев [float=right][/float]губами в поцелуях. Одну, вторую, третью… Каждый пальчик, такой нежный, такой родной и любимый. И снова поворачивался обратно, взирая на возлюбленного из-под пушистых ресниц с озорным блеском в глазах, ловя на коже каждое новое прикосновение, незаметно мазнув носом по чужой скуле, втягивая аромат кожи глубоким вдохом.

Он слушает его голос, медленно сводя брови домиком к переносице. В голове проносится мысль: «ну и дурачок же ты у меня», скорее ласково, чем с упреком. Ларс поджимает губы, смотря с неприкрытым доверием в алые глаза напротив, медленно мотая в отрицании головой.

— Это не так…— На томном вздохе шепчет Королева, приближаясь к чужому лицу, вкладывая произнесенное в легкое касание чужих губ.— Не отворотит…

Казалось, нет такой вещи, которая смогла бы отворотить льва от совы. Он слишком плотно сросся с этим израненным огнем мальчишкой, с этим, казалось, неприступно далеким одноклассником, ставшим роднее любой другой души в бренном и жестоком мире. Что бы ни сотворил Клод – он бы все ему простил, все бы пережил. Вместе. Он готов слепо довериться ученому, быть ведомым и сделать все, о чем он только попросит. Все это отражалось в золоте его радужек, все это так и кричало в его взгляде. И Лоуренс надеялся, что все его неприкрытое обожание сможет достигнуть сердца Науэлла, развеять ворох его сомнений и сковывающих страхов.

А потом он услышал то, от чего сердце было готово вырваться и взлететь на орбиту. То, от чего все его лицо заливается краской до кончиков ушей, а опущенные на плечи руки невольно сжимают горячую кожу совы. Одного «слишком понравиться» достаточно, чтобы ярким мазком краски перечеркнуть все теории и сомнения льва относительно своего недотроги, избегавшего длительное время взаимной близости с ним. Казалось, нужно было так мало… На лице королевы расцветает улыбка. Он пытается закусить нижнюю губу в попытке скрыть ее, но выходит слишком плохо, почти безуспешно. Разжимая зубы, хватая чужое лицо в ладони, Квин впивается в чужие губы с жарким поцелуем, звонко отстраняясь и шепча в губы:

— Айвазовский.— Ларс немного весело склоняет голову, очерчивая пальцами чужой подбородок, скулы, проводя ладонью и в обратном направлении вниз, соскальзывая по шее.— Это будет наше стоп-слово.

Художник, что пишет исключительно морские пейзажи – такое абстрактное и отдаленное от секса понятие, не вписывающееся в контекст близости… Идеальнее Айвазовского ничто бы не подошло. Они часто игрались именами «Нил», «Айвазовский»,— словно маленький ритуал, помогающий обрести уверенность и обезопасить друг друга. Как бы абсурдно при этом «игра» не звучала.

— Все будет хорошо, Клод.— Нежно шепчет ему Королева, устраивая ладонь на чужой груди близ верхушки сердца.— Ты схватишь все налету. – Потеревшись о чужую щеку, он плавно прислонился лбом к чужому, прикрыв глаза и прошептав.— Не бойся. Ты не сможешь мне навредить, совенок. Доверься мне.

Отстраняясь ненадолго от ученого, вставая на податливо прогибающийся матрас, Ларс покрывается мурашками, ощущая, как последняя баррикада в виде домашних штанов сползает вниз по его бедрам, заставляя неловко перешагивать с колена на колено, окончательно стягивая лишнюю ткань и отправляя валяться куда-то на пол. От рывка к себе Ларс жарко выдыхает, содрогаясь всем телом от вожделения. Напрягает ягодицы, пытаясь удержаться в сознании от такого блаженства. Прикрывая глаза, невольно отклоняя голову назад, ловя каждую секунду невероятных ощущений, пропуская импульсы и позволяя Клоду буквально овладеть собой.

Обвивает его руками, скользя ногтями поперек лопаток, оставляя тонкие и длинные полосы на бледной коже, подаваясь тазом вперед навстречу чужой ладони и горячей плоти, выпаливая на чужое ухо какое-то сбивчивое:

— Б-боже…

Сладостный стон опаляет завитки уха ученого, руки, отчаянно цепляющиеся за спину вновь и вновь, оставляют царапины. Науэлл одурманивал своим запахом, своим видом, своими прикосновениями. Лоуренс в немом стоне открывает рот, жарко дыша. Мелко содрогается телом, немного сводя ноги и сразу же расслабляясь. Он уже был где-то не здесь, отрастил длинные крылья из белоснежного оперения, отправляясь в бутафорский рай, как только… его выдергивают оттуда маленькой, но значительной деталью, заставляя посмотреть в чужие глаза немного растеряно.

— Ничего нет,— повторяет следом Квин, но решение словно само приходит ему на ум. Сцепляя руки в замок на чужих плечах, Ларс шепчет прямо в губы,— я чист, Клод. И проверялся много раз. Я… безопасен для тебя, так что…

Он неуверенно растягивает гласные, как бы заигрывающее поглядывая в чужие глаза, надеясь, что ученый согласится на небезопасную авантюру.

— Я уверен в тебе, а ты будь уверен во мне.

Ларс толкается языком в чужой рот, [float=left][/float]плотно смыкая губы в поцелуе. Обвивает чужой язык, поглаживая его по круговой, немного сбиваясь, обводя небо. Жмет к себе ближе, не желая отпускать, лишь слегка отстраняясь от чужих губ, утягивая чужой язык в собственный рот, требовательно посасывая. Опаляет жаром, отпускает и кусает пухлые от ласки губы с тихим рыком.

— Не бойся…— Снова повторяет ему Королева. Не бойся потерять контроль. Не бойся действовать. Не бойся сделать что-то не так. Не бойся близости со мной.— Я с тобой.

Скользя ладонью по чужому запястью, вкладывая руку в свободную ладонь, он подносит чужую руку к собственным губам, запуская указательный и средний пальцы себе в рот. Щедро смачивая их вязкой слюной, хорошенько обведя фаланги языком, Квин отстраняется от ученого, но не отпускает измученной руки. Свободной конечностью проведя по ягодицам, сжимая одну половинку и отводя в сторону, Квин подставляет чужие горячие и влажные пальцы к колечку мышц, что поспешило сжаться, подарив льву новую волну мурашек и тихое сладостное мычание. Он проталкивает пальцы Клода внутрь, неторопливо, поступательно, выгибаясь в спине, выпячивая вперед тощую грудь и сжимаясь изнутри. Беря себя в руки, сохраняя частички контроля, лев склоняется вперед, шепча:

— Растяни меня немного сначала… Будь нежен.

На его губах озорная улыбка. Он быстро целует возлюбленного в губы. И снова. И снова. И так еще несколько раз перед тем, как вновь впиться с глубоким поцелуем, навалиться вперед, оставляя задницу напротив назад, расслабляясь, впуская желанные пальчики внутрь и мыча сквозь поцелуй.

— Это так приятно,— срывается судорожным шепотом с губ,— чувствовать тебя в себе.

Пусть даже только пальцами.

Кажется, невозможно любить кого-то настолько трепетно. А потом на горизонте появляется Клод с его серебром волос, гранатовым отливом глаз и невероятным тембром голоса, стирая с лица земли это «невозможно».
Казалось, невозможно завестись вот так просто и по щелчку пальцев из-за какого-то влажного поцелуя. А потом их языки сплетаются вместе, довольно быстро пересекая грань с «нерешительно, опасливо и скромно» до «пылко, решительно и жадно». И вот уже Лоуренсу кажется, что с Клодом нет ничего «невозможного». Все это были какие-то бредни незнающих людей, какая-то дрянная шутка, затянувшаяся на годы.

Казалось, невозможно чувствовать себя так хорошо. А он почувствовал.

И чувствует до сих пор каждой клеточкой наэлектролизованного тела, покрываясь гусиной кожей от проезжающих вдоль лопаток ногтей, долго задерживая застрявшее где-то у солнечного сплетения ком дыхания и срывая его с губ в виде сладкого стона. Дрожит напряженными ногами, словно вот-вот готов рухнуть прямиком на возлюбленного, цепляется тонкими пальцами за острые плечи и жмется к груди. Хочется быть еще ближе, чувствовать всего Клода внутри себя сейчас и потом, совершить невозможное. Он слишком глубоко упал в это сладостное чувство. Словно ребенок, впервые попробовавший сладкую конфету и требующий больше и больше.

Клод чувствует его, понимает,— иначе как объяснить неожиданное решение поменять дислокацию, сползти буквально вниз по холодной стенке, позволяя льву оседлать себя. Прижаться, слегка нависая и в мольбе вопрошающе глядя в его яркие глаза с приоткрытым ртом, из которого того и гляди беззвучно срывается каждую секунду мольба: «прошу, прошу. Еще, дай мне еще». Он опьянен, совершенно потерян и обескуражен чужой инициативой; сердце вот-вот вырвется из груди, растает подобно эскимо на солнечном свете. А он и не против, лишь бы горячие пальцы ученого продолжали свой эксперимент.

Его ладони блуждают по шее ученого, перемещаясь с плеч на затылок, сминая волосы при очередном толчке, а после и вовсе убегают на стенку за совой, [float=right][/float]скользят вниз в попытке найти хотя бы какую-то точку опоры. Его ласковые и неторопливые движения буквально заставляют льва спускаться ниже и оттопыривать задницу, сжимать грубоватые пальцы мышцами, не желая выпускать. Так эгоистично, так вульгарно. Им даже не нужно разговаривать, ведь все необходимое и так прописано во взгляде, в этих озорных бликах и подрагивающих ресницах и завороженной улыбки на чужом очаровательном лице.

Он облизывает пересыхающие от дыхания губы, кусает нижнюю, в попытке заглушить новый виток стонов. Там, внизу живота слишком горячо, очень колко. Эта сладостная пытка буквально убивала Квина. И если ему суждено умереть прямо так,— он не станет сопротивляться.

Кажется, он зря переживал за неопытного и зажатого ученого. Вся тень смятения и какие-то ужимки остались где-то далеко в ушедшей реальности, а вместе с ней и «тот» Клод: немного мизофоб, немного скептик и совершенно точно не заинтересованный в плотских желаниях. Его просто смахнули, растворили в кислоте, подменили на хищного и любопытного исследователя, которому не присуще чувство стыда. Вот он, готовый к экспериментам, срывающий куш с собственных пыток, столь жадно пожирающий взглядом результат собственных действий. Чертовски сексуальный ночной хищник,— настоящая Сова.

Ларс обхватывает чужие пальцы губами, обвивает языком с характерным мычанием, имитируя фрикции. Неторопливо, постепенно и плавно: они [float=left][/float]же никуда не торопятся. Вся ночь в их распоряжении. И пусть весь окружающий мир подождет, пусть весь город обесточит. Он не собирается так просто прекращать этот сладостный момент. Обвивает языком, проезжается по тонкой коже краешком зубов, поглядывая в глаза ученого. Вновь скользит ладонью по его плечам, но в этот раз спускается ниже, к груди, оставляя красные дорожки царапин. Изредка приоткрывая рот, опаляя влажные пальцы жарким дыханием и жалобно-сладостным стоном, чтобы вновь приступить к «угощению», сомкнуть губы, уже куда решительнее и глубже проезжаясь влажным языком по любимой руке. Это невыносимая пытка, сладостный плен.

Жар за колечком мышц, расплывающийся по ногам и животу, пульсации разгоряченной крови, отливающей к безусловно важным местам; тихое-тихое сердцебиение и вздохи довольного успешными опытами ученого, его аромат, в котором словно смешалось возбуждение, мускус, пот и природный сладкий аромат,— одурманивающий, действующий не хуже афродизиака.

Третий палец – это слишком. Слишком горячо. Лев буквально выгибается в спине, запрокидывая голову и несдержанно громко выстанывая «Боже!», но тотчас же затыкает собственный рот ладонями. Крепко. С напором.

Опуская молящий взгляд на ученого, королева буквально сам насаживается на чужие пальцы, плавно двигая тазом. Постепенно скользит вниз пальцами по лицу, встречая издевки какой-то хитрой лисьей улыбкой:

— Да.— Срывается с его губ полушепотом. Ласково мазнув пальцами по чужой скуле, пройдясь по бледной коже до подбородка, лев позволяет себе королевскую [float=right][/float]вольность, обхватывая его и фиксируя в руке. Заставляя задрать голову и посмотреть в глаза. В их паре охотником может быть не только ученый. Взор с легким прищуром, растянутые в удовольствии губы и плавные движения бедрами,— твой учитель очень-очень доволен. Твои пальцы делают хорошо.

Склоняясь ближе, сжимая в руке чужое лицо, Лоуренс оставляет на чужих губах несколько агрессивно-требовательных поцелуев, заканчивая оттянутой с легкими нотами рыка нижней губой. Некоторые звери вкладывают всю свою любовь в укусы. А у Лоуренса ее было даже больше, чем на один укус.

— Но учителю этого недостаточно.— С наигранно жалобным тоном отзывается Квин, склоняя голову вбок, пока его шаловливая рука блуждает от скулы к чужому затылку, вновь и вновь сжимая меж пальцев светлые прядки волос.— Если мой дорогой студент хочет получить «отлично», придется сделать что-то большее.

Одаряя Клода хитрой ухмылкой, Квин буквально вскакивает с чужих пальцев с недовольным мычанием. Ужасающее чувство незавершенности и одиночества, столь контрастирующие с негой удовольствия, лишь сильнее распаляют, заставляют продолжить эту игру-приманку. Он заигрывает взглядом, манит указательным пальцем и требует подняться следом, не позволяя схватить себя, утянуть обратно в объятия. Не позволяя насладиться сластью поцелуя. Вместо этого королева отступает спиной к кровати. Обратно.

— Ты же хороший ученик, правда, Клод? – Бархатисто мурлычет львенок, неторопливо заползая коленями на кровать и поворачиваясь к ученому спиной.

Плавно сползая корпусом вперед, изгибаясь в тонкой талии, Ларс буквально ложится грудью на прохладные простыни, прижимается щекой к прохладе кровати, оставляя ноги согнутыми. Чем ниже он сползал, тем сильнее отпирающие ягодицы приглашающее расступались, демонстрируя сове пульсирующее колечко мышц. Первый раз должен быть «идеален». Удобен. Комфортен. Лоуренсу нравилась новая грань, открывшаяся в ученом, он хотел посмотреть, на что еще способен этот ехидный «студент», какие еще собственные табу он сможет нарушить. И такая поза, немного животная и вульгарная, — как нельзя лучше подойдет для чужого контроля.

Раздвигая дополнительно ягодицы ладонью, поворачивая голову вбок, чтобы зацепить хотя бы краешком глаза возлюбленного, Лоуренс смачивает пальцы свободной руки приличной порцией вязкой слюны, позволяя себе подразниться. Поиграться и тронуть себя ровно там же, где еще пару мгновений назад был сам ученый. Щедро оставляя природную смазку, входя собственными пальцами в тело, он нетерпеливо промычал:

— Скорее, учителю здесь без тебя очень пусто.— Быстро облизывает губы в нетерпении, он вильнул ягодицами в приглашающем жесте.— Я хочу ощутить тебя в себе. Всего.